Застенчивость – это такой мешок, куда запихиваешь все вопросы, которые неловко задать.
В классе я часами смотрю в спину подруге, глаз не свожу с ее плеч, длинных черных волос, затылка. Иногда она заплетает косички и время от времени поправляет их тыльной стороной ладони.
Однажды утром она садится за стол, наклоняется достать что-то из ранца, я замечаю над ухом новую заколку, маленькую красную бабочку в белый горошек, и забываю обо всем на свете. Не понимаю, где нахожусь. Не слушаю преподавателя. Ручка замерла в пальцах. Заколка околдовала меня. Моя подруга то и дело передвигает бабочку. Вот бы заполучить ее!
Перед звонком на перемену заколка бесшумно падает на кафельный пол, как будто его припорошило толстым слоем пыли. Учитель замечает, что я даже не начинала работать, восклицает: «Где ты витаешь, в каких облаках?!» – и оставляет меня после урока, велев переписать все с доски.
Очкастое чудовище в шершавой серой блузе зовется «учителем», на самом же деле это змея, ползающая между партами.
Из класса выходят все, кроме меня и маленькой жертвы учителя. Я сижу во втором ряду, он – в первом.
В коридоре смеются и перекрикиваются дети, я воображаю, как они играют, и возвращаюсь к реальной жизни, в тишину пустого класса.
Несколько секунд я смотрю на ленивого товарища по несчастью. Он корпит над тетрадкой и все время облизывает нижнюю губу – процесс писания дается ему нелегко.
Поднимаю голову. Читаю фразу и без труда переписываю ее с доски на двойной листок в клетку. А думаю о бабочке на полу, почти у моих ног.
Оборачиваюсь – раз, другой, третий, – и никого не вижу.
Лодырь меня не замечает. Жертвы преследования никого не замечают вокруг себя. Я знаю, о чем говорю: раньше на меня смотрели как на орфографическую ошибку.
Пора решаться. Хватаю невидимку с кусочком атласа в горошек и осторожно закалываю волосы над ухом, чтобы узнать, почувствовать, каково это – носить украшение в прическе.
Кажется, будто на голову приземлилось крохотное существо. Я разочарована: аксессуар не делает меня девочкой, все намного сложнее и глубже. Поднимаю глаза и встречаю ненавидящий взгляд. Гад бесшумно вернулся в класс. Срываю заколку вместе с несколькими волосками.
Он не произносит ни слова. Я чувствую стыд и гордость и смотрю ему в глаза. Противостою ненависти взрослого, чьи свинячьи глазки источают презрение.
В этот самый момент козлом отпущения становлюсь я.
71
Октябрь 2000
Нина ходит по овощному отделу супермаркета, выбирает и взвешивает красные яблоки, которые любит Эмманюэль, хрустящие, сладкие, экологичные. Кто-то кладет руку ей на плечо. Она в этот момент не думает о том, как сбежит, спасется, покончит с этой жизнью. Выхода нет, но нужно успеть до того, как муж заявится в дом с малышом. Эмманюэль на все способен, он может и украсть ребенка. Нина поняла, что дело не в желании обзавестись наследником, он жаждет запереть ее. Будет ребенок – она не уйдет. У нее кружится голова, к горлу подступает тошнота. За завтраком, еще раньше обычного, она выпила три бокала вина, чтобы накачаться до бесчувствия. Вчерашний день оказался невыносимым.
Лион. Этьен, разозлившийся на то, что она прочла письмо Клотильды, и бросивший ее одну в кафе. Увольнение кухарки. Усыновление. «Мел»…
В тележке, под двумя упаковками копченой семги в вакууме, лежат две бутылки виски. Вкупе со снотворным получится отличная этиловая кома, из которой не выходят.
Она воссоединится с дедом на фамильном участке семьи Бо.
У Адриена с Этьеном, которые ее бросили, будут те еще лица на похоронах! Они пожалеют…
Или нет. Для них Нина – часть прошлого.
В конечном итоге важны друзья, появившиеся после, а не соученики по коллежу и лицею.
Она несколько раз набирала номер Этьена, но он не пожелал с ней говорить.
Адриен? Разве можно простить его? А себя? Путь назад закрыт.
Кто перестал быть другом, и не был им.
Мое сердце все сильнее чувствует боль.
Да, пора уходить.
Угроза оказаться в психушке очень даже реальна. Она деградирует, запереть ее будет легко, за Эмманюэлем не заржавеет. Он предпочтет, чтобы ее накачивали лекарствами, но на свободу не отпустит.
Что бы она ни придумала, от мужа не ускользнуть.
В голове у Нины полный сумбур. Утром она вернулась к роману и дочитала на едином дыхании, выплакав остатки слез. Потом позвонил Маню и спросил:
– Ты говорила с Натали? Извинилась?
– Нет.
– Звони немедленно.
– Ладно…
Кухарка сразу сняла трубку.
– Здравствуйте, Натали. Это Нина. Простите за вчерашний вечер. Все дело в гормонах… Они выбивают меня из колеи… Мне правда жаль. Прошу вас, возвращайтесь. Вы нам нужны.
Она услышала ликование в молчании собеседницы.
И теперь, стоя у весов и пытаясь понять, сколько стоят Pink Lady
[161], она чувствует бездну отчаяния и не сразу отзывается на прикосновение. Женщина, должно быть, окликнула ее несколько раз и в конце концов решилась привлечь внимание жестом.
– Это вы?
Нина вздрагивает.
– Что?
– Да, я уверена, это вы… Я вас узнала.
Женщина сияет. Ей лет шестьдесят, она в черных легинсах (странный выбор при такой-то фигуре!), верх от спортивного костюма в ромбах кричащих цветов. Весит незнакомка не меньше восьмидесяти килограмм. Волосы – их давно пора покрасить! – стянуты розовой резинкой. А зубы белые и ровные, кожа матовая, в глазах прыгают озорные чертики.
Тележка незнакомки доверху нагружена коробками питания для Бобиков и Мурзиков.
– Как вы нашли это письмо?
Пол уходит из-под ног.
– Не понимаю, – бормочет Нина.
– Вы приходили в приют три недели назад…
Конечно, это она. Она написала анонимное письмо и разоблачила жестокую хозяйку пса. Это было накануне ее отъезда в Париж. Нине плохо, и незнакомка хватает ее за руку.
– Пойдемте выпьем кофе.
Тон мягкий, но решительный, отказа она не примет, и Нина подчиняется, хотя ничего не понимает. Она уверена, что тем вечером в приюте никого не было. Они идут к кассам, расплачиваются – каждая за свои покупки, и женщина никак не комментирует бутылки на ленте транспортера. Только улыбается – открыто, без подвоха.
Они сидят в маленьком кафетерии, рядом с игровым автоматом, на экране которого высветилась надпись: НЕ РАБОТАЕТ.
