В Пон-д’Уа после 1945 года еды не прибавилось. Для детей Пьера Нотомба пережить детство было все тем же дарвинистским опытом.
Летом 1951 года я обнаружил, что Донаты больше в доме нет.
– Она в лечебнице, – сказал Шарль. – Ей семнадцать, держать ее здесь было больше невозможно.
Я очень расстроился – к ней я относился с нежностью.
– Нам с тобой пятнадцать, – добавил Шарль. – Мы уже не дети.
От этого факта я похолодел. Отныне нас с Шарлем допустили к взрослым, не столько за какую-то особую зрелость, сколько за неимением других детей.
За столом, как и повсюду в Бельгии в те годы, обсуждали “королевский вопрос”
[20]. Как ни странно, споров не возникло.
Двадцатилетний Симон, красивый как киноактер, пригласил свою тогдашнюю пассию – прелестницу, которая под устремленными на нее взорами клана боялась лишний раз открыть рот.
– Он на ней женится? – спросил я Шарля.
– Смеешься? У него каждую неделю новая.
Проглотив скудное пропитание, Шарль спросил, кем я хочу быть. Я ответил то же, что и в шесть лет:
– Вратарем.
– Серьезно?
– Да.
– Ты посмотри на себя, Патрик. Мускулов у тебя никаких, ты интеллектуал. Найди себе другую профессию.
Я подумал и сказал:
– Тогда начальником станции.
Шарль расхохотался – явно считал, что я неисправим. Его реакция меня огорчила. Мне нравилось видеть себя в будущем вратарем или начальником станции. А больше меня ничто не привлекало.
Конец детства оказался безрадостным. Единственное, чего мне по-настоящему хотелось, – это иметь отца. У меня было два деда, которых я долго наделял этой ролью. Увы, со временем я начал понимать, что они для нее не подходят. Им было по семьдесят с лишним лет, и это была проблема.
Шарль был моим ровесником, однако мой дед приходился ему отцом. Я осмелился задать ему вопрос про это.
– Ты прав, это странно, – ответил он. – Нормальный отец тебе объясняет, в каком мире ты живешь. Папа ничего об этом не знает, он слишком старый. Я его уважаю, но он не в состоянии играть свою роль.
– Если бы ты знал, как мне не хватает отца!
– Не выдумывай. У меня вон есть отец, но мне все равно ничего не светит.
– У Шекспира все отцы такие важные и великолепные! Такие отцы существуют на самом деле, я уверен.
– Надо же, ты читаешь Шекспира!
Я покраснел от стыда. Среди дикарей из Пон-д’Уа, за исключением Дедушки и Бабушки, не стоило выпячивать свою образованность.
Шарль собирался сдать меня банде, чтобы все знали, какой я недоделанный, но тут случилась неожиданная вещь: у Люси пошла носом кровь, и через несколько секунд я упал в обморок.
Когда я очнулся, все Нотомбы собрались у моей кровати.
– Что случилось? – спросил я.
– Это у тебя надо спрашивать. С чего это ты вырубился?
– Я увидел, как у Люси течет кровь из носа, и все стало черное.
– Ты первый раз видишь кровь? – поинтересовалась Бабушка.
– По-моему, да.
– Ну что ж. Значит, ты падаешь в обморок от вида крови.
– А такое бывает? – спросил Симон.
– Да, – ответила Бабушка. – У одной моей старой тетки была такая же проблема.
Ее ответ усугубил мое положение. Я сделался посмешищем для всего клана.
– Он баба! – заявил Симон.
– Я протестую! – перебила его Колетт. – Женщины не падают в обморок от вида крови, они ее знают получше вашего.
– А мамина старая тетка? – возразил Симон.
– Она была ненормальная, – отрезала Колетт.
Мне пришел конец. Это свойство осталось со мной навсегда. Стоит мне увидеть человеческую или звериную кровь, и я проваливаюсь в небытие. Не могу даже сказать, что речь идет о фобии: я не так долго остаюсь в сознании, чтобы анализировать этот феномен. От понимания этого, в силу принципа дополнительности, моя патология усилилась. Теперь мне достаточно увидеть бифштекс с кровью или тартар. Это стало довольно серьезным изъяном.
Родись я в другое время, меня, наверно, сводили бы к психологу. Впрочем, не надо быть большим специалистом, чтобы понять: недуг развился на фоне гибели отца. Когда причиной смерти служит взрыв мины, это должно выглядеть как кровавый фейерверк.
У меня появилась ахиллесова пята. Зубоскалы из Пон-д’Уа пользовались ею вовсю. Симон при каждом удобном случае старался расцарапать себе кожу, исключительно ради удовольствия посмотреть, как я тут же сомлею.
Мне запретили заходить на кухню: мало ли что, вдруг я там наткнусь на еще сырое говяжье жаркое.
Симон по своей вредности надеялся, что слово производит тот же эффект, что и сама вещь. К счастью, подобного смешения не было. Я ненавижу слово “кровь”, но оно на меня не действует. Напрасно Симон старался вставлять его в каждую фразу, превращая свою речь в логоралли
[21], зараза ко мне не липла.
Но с каникул я все равно вернулся меченым. Может, Дедушка позвонил Дедуле? Не знаю.
Я так мечтал понравиться матери, что заявил ей, будто намерен стать военным. Мама взглянула на меня с уважением. Но ее отец все испортил:
– Патрик, это невозможно.
– Это почему же? – возмутилась мать.
– Скажи матери, малыш.
Как я мог сам себя загнать в такой переплет? Кто меня тянул за язык? Я проклинал свое желание покрасоваться перед матерью. А она смотрела на меня и всем своим видом говорила: “Давай, сын, прикончи меня, мало я настрадалась…” Скрепя сердце я произнес:
– Я падаю в обморок при виде крови.
– Это еще что такое? – удивилась Клод.
– Это правда, дочка, – снова вмешался Дедуля. – А поскольку Патрику наверняка не захочется работать в армии бумагомаракой, я надеюсь, что он выберет другое поприще.
Тогда я, униженный, предложил другой вариант, чистую провокацию:
– Я могу стать поэтом.
– Ну уж нет, хватит нам в семье одного поэта! Хочешь с голоду подыхать, как в Пон-д’Уа? – взвился Дедуля.
Я потупился, подозревая, что, изъяви я намерение стать вратарем или начальником станции, меня немедленно выгонят из дому.
– Увы, Пэдди, что же нам с тобой делать?
