– Конечно. Он погиб, когда мне было одиннадцать.
– Какой он был?
– Старший брат. Серьезный, строгий. Уважал отца. Никакой фантазии. Совсем не похож на меня.
– Он с тобой хорошо обращался?
– Он мне за всю жизнь сказал от силы пару слов. Папа его обожал. Хороший сын, послушный, не ставил под сомнение его авторитет.
Я почувствовал, что он моего отца не любил, и огорчился. Жан снова стал злословить про Дедушку. Я его больше не перебивал, боялся, что он опять скажет что-нибудь плохое о моем отце.
– Если бы папа просто писал чушь, мне было бы плевать. Если бы он только сооружал свои пойемы (да, когда стихи паршивые, я их называю “пойема”), я бы не возмущался, но он убил уже трех человек, дорогих моему сердцу.
Я побледнел. Жан явно понимал, что мучает меня.
– Он убил мою мать и двух сестер.
Я хотел возразить. Звуки застряли у меня в горле.
– Тебе ведь сказали, что они умерли от туберкулеза? Что такое туберкулез? Болезнь бедняков. Если бы этот тип был способен нормально кормить семью, мама, Маризабель и Луиза были бы здоровы. Но нет, месье предпочитает писать стихи, которые никто не покупает.
– Он спас Леонтину, – наконец выговорил я.
– Предположим. Думаешь, он это сделал, потому что хотел защитить слабую женщину? Нет. Он взял это дело из мелкого тщеславия. Знал, что о нем будут писать во всех газетах. И знал, что не заработает ни копейки. Ты небось считаешь, что равнодушие к деньгам – это хорошо?
Я ничего такого не считал, мне было дурно, меня трясло.
– Да и вовсе он к ним не равнодушен. Он из-за денег на маме женился. А когда она умерла, женился на мачехе по той же самой причине.
– Бабушка любит Дедушку, – возразил я.
– Мачеха – святая женщина. Она не все понимает.
До сих пор я никогда не сталкивался с ненавистью. Теперь она предстала передо мной в режиме реального времени, и я бы дорого дал, чтобы оказаться в другом месте. Я не знал, что в возрасте Жана презрение к отцу вполне естественно.
– Ты видел, как он себя ведет за столом? Накладывает себе первому, что очень грубо по отношению к жене, да к тому же делает вид, будто не знает, что нас за столом больше десятка, есть дети и подростки, они как раз растут, а этот старик, которому ничего не нужно, хапает половину еды.
– Он живет на луне.
– У него настоящий дар делать вид, что он живет на луне.
– Ты его ненавидишь, – сформулировал я, пытаясь не столько поставить диагноз, сколько прояснить смысл слов.
– Я тебе запрещаю судить о моих чувствах к отцу.
– Прости, я тебя слушаю.
– Так послушай еще. Все не так просто. Я знаю, что у него есть разные достоинства, но именно из-за них еще больше злюсь: эти достоинства – отягчающее обстоятельство. Он очень умен, он знает, что делает. Чем я старше, тем лучше понимаю брата Поля.
– Это того, что родился сразу после моего отца?
– Да. Он стал коммунистом.
– А что это значит?
– Сложно объяснить. Скажем так: это значит быть противоположностью папы. Поль воевал в Испании, а теперь он в Париже, в Сопротивлении.
– Что он там делает?
– Прячется от немцев. От него уже два года никаких вестей. Может, его уже нет на свете.
– В нашем роду многие умирают молодыми.
На другом берегу озера показалось стадо детей.
– Пойду к ним, – сказал я.
– Будь поласковей с беднягой Донатой.
– А что с ней?
– Ты что, не заметил, что она ненормальная? Ей место в психушке. У папы нет денег, поэтому она живет с нами.
В смятении от этого открытия, я присоединился к детям. Нет, я не замечал, что Доната ненормальная. Мне здесь все казались ненормальными. Пока мы грызлись между собой в лесу, я последил за Донатой. Ей было лет восемь, она вела себя как все и беспрерывно смеялась. Далеко не сразу я обнаружил, что она вообще не закрывает рта и что весь ее запас слов сводится к “да-да-да”. В сущности, ее болезнь была связана с отличной адаптацией к образу жизни детей в Пон-д’Уа. Она была всем всегда довольна и со всеми соглашалась.
Остальные члены шайки не давали ей никаких поблажек. Они как будто забыли, что у их сестрички проблемы. Нередко она вскрикивала от радости. Меня тронул этот преувеличенный восторг.
Я научился копировать поведение Донаты. Вместо того чтобы все время бояться, как в первый день, я, по примеру ненормальной девчушки, решил всему радоваться. Остальные ничего не заподозрили. Никогда не жаловаться, быть всегда готовым пойти в лес, лазить там по деревьям или прыгать в озеро, играть за вратаря в варварском футбольном матче, биться за корку хлеба за столом – все это была обычная, повседневная жизнь банды.
Со взрослыми мы жили в параллельных мирах. Никто, кроме Бабушки, не обращал на нас внимания. Однажды вечером Доната не пришла на ужин. Заметил это только я. Она мне очень нравилась, и я сунул в карман кусок хлеба для нее – высшее свидетельство любви для такого оголодавшего существа, как я. Позже я отыскал ее. Она лежала на кровати и распевала “Брабансонну”, заменив слова на “да-да-да”. Мне никогда не приходилось слышать более позитивной версии бельгийского национального гимна.
Упиваясь собственным пением, Доната не обратила внимания на колокол, возвещавший трапезу. Я протянул ей корку хлеба, она набросилась на нее, проглотила, а потом обняла меня и измазала слюнями в знак благодарности. Кому сказать, эта девочка была моей теткой!
Благодаря Бабушкиным усилиям мы все каждый вечер после более чем скудного ужина получали порцию компота из ревеня. Случались даже дни, когда хлеба не хватало и ревень был моей единственной пищей. По-моему, история не знает другого примера человеческих сообществ, пробавляющихся одним ревенем, кроме детей из Пон-д’Уа в летние месяцы войны. С тех пор я питаю особое пристрастие к этому симпатичному волокнистому растению.
Каникулы близились к концу. Я был горд, что выжил. Шарль, должно быть, заметил это и сказал:
– Ты в Пон-д’Уа одно лето пробыл, ты пока ничего не видел.
– Почему?
– Когда здесь тяжело, так это зимой. А зима длинная.
Мне стало любопытно, и я ответил:
– Я приеду на рождественские каникулы.
– Ты дурак? Сиди в тепле в своей брюссельской квартире!
– Обожаю Пон-д’Уа. Хочу посмотреть на него под снегом.
Я не лгал. Невзирая на обитателей замка, я по-настоящему полюбил и его и лес. К тому же мне страшно нравилось быть членом этой банды детей-дикарей.
За последним ужином Дедушка обратился ко мне:
– Мой Патрик, ты, кажется, нас покидаешь?
