Вся банда сразу провалилась в сон. Я долго не мог уснуть. Слышно было, как вдоль стен бегают мыши. Крыша потрескивала, намекая, что сейчас сюда ворвется привидение, или даже несколько. Все это внушало ужас, как мне его побороть?
Дедуля часто говорил: “Тебе надо закаляться”. Я начал понимать, что это значит: тело у меня было такое же нежное, как и душа. Если я хочу пережить ближайшие два месяца, придется превратить мою хрупкость в броню.
Увы, но как? Вот сейчас, как бороться с ночными страхами? “Думай о чем-нибудь приятном”, – велел я себе.
В этот миг в лесу, совсем рядом, заухала сова. Я никогда не слышал таких звуков. Ее крик рвал сердце. Если бы мне надо было выразить все, что я чувствовал после приезда, я бы издал этот чистый вопль, в котором смешались упоение и зов о помощи. В моих чувствах царила такая же неразбериха. Да, я был на седьмом небе оттого, что оказался здесь, – и в таком же безмерном отчаянии.
Сова меня понимала. Я был не одинок. Эта мысль спасла меня. Я погрузился в сон.
Какой восторг для городского мальчика – проснуться посреди шумного утреннего леса! Я не сразу понял, что все дети уже внизу. Отнюдь не огорченный одиночеством, я оделся и отправился на кухню.
Меня там встретила ошалелая женщина, что приносила накануне блюда к столу. Она твердила одно и то же, словно запирающаяся преступница:
– Молока больше нет. Хлеба нет. Ничего нет. Дети все съели.
Казалось, мое присутствие ей нестерпимо. На улице меня ждала сказочная погода. Утренний воздух в Пон-д’Уа одуряюще пах живительной смесью камня и дерева. Я был просто счастлив наслаждаться всем этим без моих мучителей.
Выйдя из ограды замка, я направился вниз, к фермам. На огороде я увидел Бабушку: стоя на коленях прямо на земле, она собирала какие-то непонятные растения. Она страшно смутилась, что я застал ее врасплох, и попросила:
– Ты ведь никому не скажешь, что видел, как я рвала ревень, правда?
– Это ревень?
– Да, это я его посадила. Оказалось, что это очень неприхотливое растение, и урожай большой. А твой дедушка обожает компот из ревеня, ты же слышал его вчера вечером. Он не понимает, что на те деньги, какие он дает, кухарке почти не из чего готовить еду. Война ведь.
– Разве Дедушка бедный?
– Трудно сказать. Он и сам не знает. Твой дедушка живет в не совсем реальном мире. Он поэт. Этим денег не заработаешь. А еще он адвокат.
Она объяснила, что означает это слово.
– К несчастью, за эту свою настоящую работу он совсем не получает денег. Не умеет выбирать доходные дела. Последней, кого он защищал, была Леонтина.
– Кто такая Леонтина?
– Кухарка. Ее обвинили в том, что она отравила мужа. Судили ее два года назад, в Арлоне. Об этом деле много говорили. Все улики были против Леонтины. Твой дед вступился за нее. Свою речь он закончил убойным аргументом: “Господа присяжные, я настолько уверен в невиновности этой женщины, что если вы ее оправдаете, я найму ее кухаркой в свою семью, клянусь честью”. Он выиграл этот замечательный процесс, но не получил за него ни копейки. И вот у нас есть кухарка, но ей, бедняжке, не из чего готовить еду.
Она поднялась на ноги. Лоб у нее был потный, потому что она рассказывала и продолжала рвать ревень.
– Я пыталась сажать картошку. Это совсем другая песня. Наверно, рука у меня не легкая. Пятнадцать лет назад, когда я выходила за твоего дедушку, мне и в голову не могло прийти, что придется справляться с такой ситуацией.
– А зачем вы за него вышли замуж? – не удержался я.
– Ну и вопрос! Твой дедушка сочиняет изысканные стихи. Он со всеми говорит уважительно, очень хорошо слушает.
– Да, я заметил.
Она рассмеялась:
– Уж если маленький мальчик заметил, то представь, как это действует на молодую женщину.
Бабушке, видимо, чертовски хотелось выговориться, раз она держала передо мной такие речи. Она успокаивала себя мыслью, что я ничего не понимаю.
– Знаешь, он чудесный человек. Живет в какой-то сказке, где все женщины – принцессы и питаются росой, а все дети – братья и сестры Мальчика-с-пальчика.
Она подняла две сумки, набитые стеблями ревеня, и, пошатываясь, пошла к замку. От моей помощи она отказалась. Леонтина со вздохом облегчения забрала ревень.
– Теперь пойду приведу себя в приличный вид, – сказала Бабушка и исчезла в доме.
В саду мне встретился Жан, тот шестнадцатилетний юноша, которого недавно допустили за взрослый стол. Он кивнул мне в знак приветствия:
– Тебе тут не очень тяжко?
– Нет, – гордо ответил я.
– Не сердись на детей, что они обращаются с тобой по-свински. Если бы ты знал, как трудно расти в Пон-д’Уа.
В руках он держал книгу, я попытался посмотреть на обложку. Он показал ее.
– Пьер Нотомб, “Вечерние деревья”, – вслух прочитал я.
– Это папины стихи.
Я открыл сборник. Там были длинные колонки слов в рифму. Такие я видел в книгах для чтения, попадавших мне в руки в детском саду или дома. Что-то мне мешало приниматься за такие тексты, даром что читать я научился два года назад.
– Что ты о них думаешь? – спросил Жан.
Я вытаращил глаза. С каких пор надо что-то думать про поэзию? На всякий случай я поделился с ним своим экспертным мнением:
– Это поэзия.
– Но это хорошо или нет?
Вопрос поставил меня в тупик. Мне и в голову не приходило, что стихи можно одобрять или не одобрять. Поэзия просто существовала – как плохая погода, праздники или оловянные солдатики. Это была реальность, которую надо брать в расчет. Я не ответил. А Жан сказал:
– Это никуда не годится.
Мне стало плохо. Начинался разговор из тех, что были выше моего понимания и нагоняли тоску. Жан забрал книгу и прочел вслух один текст. Мне показалось, что его выспренний тон вполне уместен, я не уловил, что он старался высмеять прочитанное.
– Ну? – спросил он. – Ты понял, почему это никуда не годится?
– Мне шесть лет, – ответил я в надежде на снисхождение.
– Какой ты недогадливый. Я же специально читал с выражением. Мог бы услышать, что это нелепица.
– Это поэзия, – повторил я.
– Представь себе, поэзии вовсе не обязательно быть напыщенной. Ты когда-нибудь слышал про сюрреализм?
– Мне шесть лет, – повторил я.
– Будешь знать. Я тебе одно скажу: папина поэзия – говно. Кроме него, никто сейчас не пишет такого патетического барахла. И ценить эту чепуху могут только идиоты из его окружения. Расскажи сюрреалистам про Пьера Нотомба, они умрут от смеха.
От таких слов мне стало не по себе. И я ни с того ни с сего спросил, знал ли он моего отца.
