– Я люблю другого.
Он изменился в лице.
– Кого?
– Я не обязана вам сообщать.
– Почему вы не сознались раньше?
– Потому что это вас не касается.
– Касается. Вы же знаете, что я в вас влюблен.
– Вы не влюблены. Вы впечатлительный одинокий мальчик, и первая же встречная девушка кажется вам привлекательной, вот и все.
– Вы настолько меня презираете?
– Я очень вас уважаю. Но я не влюблена в вас, и вряд ли тут что-то изменится.
– Ваш любовник – мой отец?
– Нет. Что с вами сегодня, Пий?
– Я чувствую, что в вашей жизни есть старик.
– На свете есть еще старики, кроме вашего отца.
– Значит, вы признаете, что это старик?
– Старше вас, да.
– Я – Франсуа де Сериез?
[14]
– Вы считаете, что похожи на него?
– Что со мной не так, Анж? Почему мне так плохо?
– Вам необходимо выйти из дому, вот и все. Видеться с друзьями, ходить на вечеринки.
– У меня нет друзей.
– Это от лени. Не может такого быть, чтобы у вас в лицее не нашлось ни одного стоящего человека.
– Хотите быть моим другом?
– Как я погляжу, я у вас в каждой бочке затычка. Расскажите мне лучше про “Бал у графа д’Оржеля”.
– Мне не нравится, как роман написан. По-стариковски.
– Радиге было девятнадцать лет, когда он его сочинил.
– От “Дьявола во плоти” веет молодостью, и это лучше.
– А “Илиада”, которая вам так понравилась? Вы бы сказали, что от нее веет молодостью?
– Ни молодостью, ни старостью. Странно.
– Ну вот. “Бал у графа д’Оржеля” – это такой странный прециозный изыск. Жан Кокто и Радиге с восхищением перечитали “Принцессу Клевскую” и решили, что каждый из них напишет собственную версию этого романа, подобно тому как начинающие художники упражняются, копируя “Джоконду”. Это дало нам два шедевра: с одной стороны, “Самозванец Тома” Кокто, с другой – “Бал у графа д’Оржеля”.
– Ну и что? Мне плевать, я не читал “Принцессу Клевскую”.
– Значит, прочтете. Это мой любимый роман.
– А если мне не понравится, вы меня возненавидите?
Когда Грегуар Руссер вышел из кабинета, чтобы расплатиться со мной, он посмотрел на меня с таким же странным видом, что и его сын. В этом сумасшедшем доме мне становилось все больше и больше не по себе.
Неужели я на пути к тому, чтобы влюбиться в своего препода по сравнительной мифологии? Сам факт, что мне приходилось задаваться этим вопросом, доказывал, что нет. Но он мне нравился.
Мои прежние связи были короткими и грязными; иметь дело с человеком предупредительным и добрым оказалось для меня чем-то новым и приятным.
– Я хочу, чтобы никто не знал о нас с вами, – сказала я.
– Конечно. Я понимаю.
Он понимал все. В конце концов мы с ним переспали; мне не безумно хотелось, но оказалось лучше, чем я ожидала.
– Я не занимался любовью двадцать лет. Снова стал девственником, – признался он.
Он лучился от счастья.
Пию потребовалась неделя, чтобы мне позвонить – то есть чтобы его отец мне позвонил.
– Одна ночь на “Илиаду” и неделя на “Принцессу Клевскую”, – сказала я в качестве вступления к разговору. – Объясните.
– Это сложно. Много действующих лиц.
– Гораздо меньше, чем в “Илиаде”.
– Эта книга не про войну.
– Разве? Мужчина осаждает неприступную женщину.
– Я не говорю, что мне не понравилось. Но что это ваш любимый роман – выше моего понимания.
– Нет книги более прекрасной и утонченной. Любовное напряжение между персонажами буквально осязаемо. Каждый раз, когда я ее перечитываю, по телу пробегает электрический ток.
– Вы к тому же и перечитываете?
– Почему бы мне лишать себя такого удовольствия?
– Я пока еще не на той стадии, когда чтение – удовольствие. Перечитывать – ну надо же! Меня обескураживает, что мы с вами такие разные.
– Это так важно?
– Да. Вы никогда не захотите со мной дружить.
– По-вашему, друг – это человек, который похож на вас?
– Не обязательно. Но если нет точек соприкосновения…
– У нас их больше, чем вы думаете. Но все равно, даже если никакого сходства нет, можно быть настоящими друзьями.
– Неужели?
– Про это есть одна история. У Сезанна был друг, которого все считали пустым, никчемным человеком. Однажды, когда его рядом не было, люди из окружения Сезанна стали приставать к нему с вопросами: как он может дружить с таким типом? Когда они его совсем достали, Сезанн в конце концов ответил: “Он хорошо выбирает оливки”.
– Я ничего не понимаю в оливках.
– Вы вовсе не пустой и не никчемный, Пий. Я питаю к вам дружеские чувства. Но я вам не подружка, я ваша учительница.
– Научите меня жить. Мне это очень нужно!
– Перестаньте так давить. Меня никто не учил.
– Вы же видите, что я не способен сам научиться.
– Я даже не уверена, что по-настоящему живу.
– Я-то уверен, что вы живете. Когда вы к нам приходите, сюда как будто врывается сама жизнь. Когда вы уходите, все гаснет.
Оглушенная этим признанием, я объявила, что мы едем в город.
– Когда?
– Сейчас же. Надевайте куртку.
Нельзя было давать отцу время вмешаться.
Выйдя на улицу, Пий спросил, куда мы направляемся.
– На ярмарку Миди. Вы слишком много вращаетесь в богатых кварталах.
– И часто вы ходите на ярмарку?
– Разумеется, – соврала я.
– Думаю, я никогда на ярмарке не был.
– “Думаю” тут лишнее. Сразу видно, что не были никогда.
Трамвай доставил нас на ярмарку, где царила атмосфера праздника. Пахло фритюром и перегаром. Я потащила мальчишку на автодром, потом в тир, потом во дворец ужасов. Он напоминал ошалевшего, настороженного марсианина, который держит ухо востро.
– Расслабьтесь, Пий! Мы же на ярмарке.
– Зачем люди сюда приходят?
– Веселиться.
– Разве это весело?
