– Ты уверена?
– Речь идет о последней воле умирающего. Я не могу ему отказать.
На следующий день двадцатипятилетняя Эписен села в поезд, идущий в Париж. Она десять лет не была в этом городе. В дороге пыталась представить себе, чего ждет от этой встречи. Бесполезно. Рассудок отказывался давать ответ.
Медсестра проводила ее в палату.
– Это ваш отец? Будьте осторожны: у вас может быть шок.
«Знали бы вы только!» – подумала про себя Эписен.
– Месье Гийом, у меня для вас сюрприз: к вам дочка приехала, – проворковала сестра, прежде чем их оставить.
На кровати Эписен увидела тщедушное скрюченное тело, грудь больного была втиснута в огромный дыхательный аппарат, который регулярно вздымался и опускался.
– Здравствуй, Эписен.
Она не в силах была ответить.
– Я не видел тебя десять лет. Какая ты красавица! Вылитый портрет матери в этом возрасте.
Приветливые слова не вызвали у нее доверия. Она молчала.
– Чем ты занимаешься?
– Я преподаватель английского. Получила степень агреже.
– Молодчина! Это замечательно.
Впервые в жизни отец за что-то ее похвалил. Ей стало стыдно, что она испытывает от этого удовольствие.
– Моя дипломная работа была на тему глагола «to crave».
– Переведи.
– Это значит «бесконечно нуждаться в чем-то, неодолимо желать».
– «To crave». Хм, это глагол всей моей жизни, о котором я ничего не знал. Я, правда, все время перебирал различные значения этого глагола.
Эписен постаралась скрыть свое смущение.
– Английский – удивительный язык. Одного слова бывает достаточно там, где мы ослабляем высказывание кучей перифраз, – заметила она, потом спросила: – And now, what are you craving for?
[14]
– Больше ни к чему. Даже умирать неинтересно.
– Тогда зачем ты хотел, чтобы я приехала?
– Из любопытства. Я в своей жизни испытал желание, самое что ни на есть сокровенное, нутряное, безудержное, но потерпел поражение. На смертном одре мужчина, до такой степени промахнувшийся в своих стремлениях, не может не подводить итоги. На «Терраж-Париж» мне теперь глубоко наплевать. Что я оставляю на земле, какой след моего присутствия? Это ты.
– Ты же меня ненавидишь.
– Ты говоришь о временах, которые давно прошли. Это была месть.
– Как можно желать отомстить женщине, которую любишь?
– Суть в твоем английском глаголе «to crave». Так уж я ее любил, ничего не поделаешь. Когда она меня бросила, моя неутолимая потребность в ней осталась со мной. Для меня способ сохранить с ней исключительную связь вылилась в гнев.
– А другую связь нельзя было придумать?
– Как видишь, я не смог.
– Но если ты хотел ей отомстить, почему было не убить ее?
– Ты бы этого хотела?
– Я бы ничего не хотела, но я бы поняла убийство, продиктованное страстью.
– Убийство – это слишком быстрый способ. И недостаточно жестокий. Я хотел, чтобы она мучилась.
– Да, провал так провал.
– Я знаю.
– А теперь ты раскаиваешься?
– Раскаиваюсь в чем?
– В тех муках, которые ты причинил маме.
– Насколько я понимаю, мама уже пришла в себя.
– А в тех муках, на которые ты обрек меня?
– Когда я смотрю на результат этих мук, я не раскаиваюсь. Ты выглядишь женщиной, которая в ладу с собой.
– Это не благодаря тебе.
Она хотела рассказать ему о своих приступах ненависти, но что-то ее удерживало.
– Нет, я ни в чем не раскаиваюсь, – продолжал Клод. – Кому это нужно?
– Мне бы от этого стало легче.
– Ты веришь в подобные вещи? В угрызения совести? Чушь собачья!
– А что, месть – намного умнее?
– Нет, но месть я могу понять.
– Значит, если бы надо было начать все сначала, ты поступил бы так же?
– Надеюсь, я бы придумал более изощренный способ мести.
– Ты так ничему и не научился. Посмотри на меня: я тоже не могла тебе простить. Но я ничего не стала делать. И вот тебе мораль: кто умирает от рака легких?
Он засмеялся:
– И все же ты моя дочь.
– А вот и нет. Я верю в имманентную справедливость.
– И тебе этого хватает? – спросил Клод, подчеркивая, что смыслов у его вопроса много.
– Мои проблемы кроются гораздо глубже.
– Потому что ты не доверяешь людям. Когда полюбишь до безумия, ты меня поймешь.
– Из-за тебя я не способна на такую любовь. Я не другим не доверяю – себе. И виноват в этом ты.
– Ты только что доказывала, что другая.
– Я не являюсь твоей копией, но во мне много от тебя. Например, глагол «to crave», он является и моим наваждением тоже, но только я не знаю, в чем предмет моего вожделения.
– Любопытно.
– Это не столько любопытно, сколько тяжело психологически. Можно я задам тебе один вопрос?
– Задавай.
– Помимо абсурдности твоей программы мщения, выше моего понимания также ее протяженность во времени. Как тебе удавалось держать перед собой эту не поддающуюся осмыслению цель в течение двадцати лет?
– Потому что времени для меня не существовало. Есть такая рыба, она водится на больших глубинах. Называется целакант, или латимерия. Когда среда лишает ее благоприятных условий и пропитания, она на какое-то время впадает в кому, умирает, то есть переводит себя в состояние полного анабиоза. И продолжается эта смерть до тех пор, пока условия жизни не становятся благоприятными.
– Я знаю, о чем ты, – тихо проговорила Эписен.
Отец не отреагировал.
– Ты неважно выглядишь, – неожиданно заявил он.
– Вот уж кто бы говорил!
– Почему ты не хочешь на меня смотреть?
Эписен заставила себя поднять на отца глаза. Некоторое время это была дуэль взглядов.
– А ты сейчас выглядишь лучше, чем десять лет назад, – заметила она. – У тебя живой взгляд.
– Ты права. Близость смерти радует меня.
– Почему десять лет назад ты не покончил с собой?
– Хороший вопрос. Я не мог отказаться от ожидания какого-то обновления.
– Ты ждал, что Рен к тебе вернется?
