– Ты по-прежнему ревнива, мама?
– Что ты такое говоришь?
Значит, неосознанность поведения матери дошла и до такого. Однако если она не понимала, что была такой, то может и не понимать, что выздоровела. Как знать?
– А Селия такая же красивая, какой была ты? Я ее не видела уже десять лет.
– О да, – сказала Мари. – Она стала такой красивой молодой женщиной! Моя гордость! И все же должна сказать, что ты еще красивее, чем она, – добавила мать, и Диана не заметила никакой горькой морщинки в уголке ее губ. – Может, ты вернешься домой? Тебе всего двадцать пять, мы могли бы постараться наверстать время, что потеряли.
«Она все так же глупа, – вздохнула Диана. – Разумеется, ей было бы маслом по сердцу, если бы я стала затычкой теперь, когда Селия сбежала».
– Слишком поздно, мама, – ответила она просто.
– Слишком поздно для чего?
– Ты же знаешь, что я интерн. Моя жизнь проходит по большей части в больнице.
– Говорят, тебя часто видят с женщиной моего возраста, профессором.
– Ты снова за сплетни?
– Кто она?
– Она доцент, специалист по кардиологии. Ее зовут Оливия Обюссон.
– Оливия? Как интересно. Это имя я выбрала для тебя.
– Правда?
– Да. Твой отец не захотел.
– Мне пора идти, – сказала Диана, которая довольно наслушалась. – Будь хорошей матерью для Сюзанны, мама.
– Конечно, – ответила Мари, как если бы речь шла о чем-то само собой разумеющемся. – До свидания, дочка.
Как Диана сожалела, что этой ночью она дежурит! Ей так нужно было кому-то довериться. Если бы она могла повидаться с Элизабет! «Положительная сторона в том, что я все равно бы не заснула. Тогда уж лучше поработать!»
Она несколько часов провела у изголовья пожилой дамы, которая не переносила одиночества.
Буря в голове: все, что рассказала ей мать, перемешалось до такой степени, что самые незначительные обмолвки казались ей исполненными скрытого опасного смысла. Она не могла определить, что ее ранило больше: сегодняшние страдания той, кто была ее богиней, или отрицание ада ее детства. Диана не принадлежала к тому типу людей, которые воспринимают как искупление муки своих палачей. Пусть она одобряла Селию, ей казалось ужасным, что той пришлось пуститься в бегство и бросить своего ребенка, чтобы не стать полным ничтожеством. Что до предложения Мари вернуться в родительское лоно, оно ее оскорбляло как чудовищная ирония судьбы.
Может, она с ума сошла, когда услышала сарказм в намеке матери на возраст Оливии – тот же, что и у нее самой? Кстати, как можно их сравнивать? Мари была в возрасте побежденных, Оливия – победителей. И наконец, открытие по поводу имени, которым ее едва не нарекли, вызывало у нее дурноту.
В середине ночи ей захотелось поговорить об этом с Оливией. Час спустя она решила не делать ничего подобного: ее отношения с этой исключительной женщиной не имели ничего общего с доверительной дружбой, и вовсе не от недостатка доверия, просто ей было бы стыдно признаться в своей слабости. Кто из писателей сказал, что любая жизнь сводится к жалкой кучке секретов? И речи не могло быть о том, чтобы разделить эту свою кучку с Оливией. Она хотела подняться до ее уровня, а не предлагать подруге погрузиться в болото своего прошлого.
В конечном счете она бы предпочла, чтобы этого разговора с матерью вообще не было. Home is where it hurts
[4]: по той боли, которая ее терзала, она поняла, что снова ощутила связь с домом своего детства.
В шесть утра ее дежурство закончилось. Занятия начинались в восемь, времени поспать не оставалось. Она отсидела на лекциях, как зомби, потом присоединилась к Оливии за обедом.
– Лицо, как у вылезшего из могилы покойника, – заметила та.
– Я этой ночью дежурила.
– Обычно вы наутро так не выглядите.
Диана чувствовала, что сейчас сорвется. Чтобы избежать этого, она заговорила на совершенно другую тему:
– Оливия, я тут решила: вы должны получить звание.
– Что за муха вас укусила?
– Я уже давно об этом думаю.
– У вас поэтому такой трупный вид?
– Вы всегда шутите на эту тему. А на самом деле вы смеетесь, чтобы не заплакать. Какая несправедливость, что у вас нет звания профессора!
– Мне все равно.
– Если бы вам действительно было безразлично, вы бы столько об этом не говорили.
– Я говорю, только чтобы посмеяться над теми, у кого это звание есть.
– Именно. Вы достойны быть профессором.
– Остановитесь, вы просто не знаете, во что ввязываетесь. Чтобы выставить свою кандидатуру, нужно опубликовать дюжину статей. А я не способна опубликовать ни одной.
– Но ведь нельзя сказать, что вам не хватает тем или таланта, чтобы их развить.
– Журналы, публикации в которых идут в зачет, все американские. Следует отправить статью на английском и в электронном виде. Для меня и то и другое непреодолимые препятствия.
– Я всегда была сильна и в информатике, и в английском. Напишем эти статьи вместе.
Оливия прекратила есть, застыв с поднятой вилкой.
– Вы не отдаете себе отчета. Даже если бы у вас не было своих обязанностей как интерна в кардиологии, это сумасшедшая работа. Вы не сможете совмещать.
– Еще как смогу.
– Зачем вам это?
– Потому что мне просто плохо становится, когда я подумаю, что у вас нет звания. Ни один из наших профессоров не достоин его в такой степени, как вы. Это самозванцы.
– Если я предложу свою кандидатуру, именно эти самозванцы и будут меня судить.
– Но это может сработать?
– Я никогда над ними публично не насмехалась. Щадила их чувствительность.
– Тогда решено.
– Диана, это потребует минимум два года ожесточенной работы.
– Еще одна причина не терять времени. Начнем немедленно.
– Это означает, что на протяжении двух лет у вас не будет времени ни на кого, кроме меня.
– Мы прекрасно ладим. Доедайте свой салат, Оливия, у нас полно дел.
Диана чувствовала себя спасенной. У нее будет о чем думать, кроме матери. А перспектива плотной совместной работы с этой замечательной женщиной наполняла ее энтузиазмом.
В 1997 году почти ни у кого еще не было персонального компьютера. Но в кабинете Оливии Обюссон в университете большой компьютер стоял.
– Я не умею им пользоваться, – призналась Оливия.
