– Ну да, усопшие. Когда они просят, я убираю, когда не просят, просто хожу тут, приглядываю. Это только кажется, что здесь тихо, а если прислушаться, каждый из тех, что внизу, может столько рассказать. У-у-у! На несколько книг хватит. Вон там могила, видишь, мужичок покоится, умер лет пять назад. Так вот он мне что рассказал: умер он, жена его хоронила, все как надо. И ходит к нему каждую неделю, хотя уже вона сколько лет прошло. А он мне по секрету и говорит: «Любовница, мол, не знает, где я лежу, и спросить ей, бедняжке, не у кого». Вот он и страдает. Мучается, хоть бы разок увидеть, говорит, как она плачет над ним, да нету ее. Эх, беда. А вон там мальчик махонький лежит, совсем кроха. В ванне утонул. Тоже беда, еще и пострашней будет. Туда я не хожу. Не могу детский плач выносить.
– Простите, мне нужно идти. – Сьюзан посторонилась, стараясь обойти женщину, но та сочла эту фразу за приглашение и двинулась следом.
– Я не хвастаюсь и не стала бы даже вам рассказывать, хотя и говорят, хорошие поступки должны быть на виду, но не соглашусь. Вон даже святой Франциск проповедовал птицам. А я покойников слушаю, сопереживаю, мне никакой славы не надобно.
– Это не мое дело. Каждый волен делать то, что ему нравится.
– Да не нравится мне это, с чего ты взяла! Это от нужды. Они меня просят, пойми ты, а я отказать и не могу, добрая слишком. Сядь, говорят, рядом, послушай, что мы тебе расскажем. И я сяду, перекушу, покиваю – и им легче, да и мне не сложно.
– То есть вы вот так ходите по кладбищу и сидите возле могил? – Сьюзан внезапно остановилась.
– Когда сижу, когда стою. Дар у меня такой – не то благословение, не то проклятье, еще не разобралась, так тебе скажу. У каждого есть дар, а у меня вот такой – мертвых слушать.
– И сколько могил вы обошли?
– Да сколько, за много лет-то. Не знаю, но здесь уже все по нескольку раз. Уже сроднились, можно так даже сказать, – она обвела рукой свои владенья.
– А вон к той могиле ходили?
– Вон к той? Пойдем, погляжу и скажу, я ж всех упомнить тоже не могу. Особенно когда они все враз говорить начинают, так и с ума сойти недолго. Мне этого не надобно. Я могу двоих-троих послушать за день, больше не выдерживаю. А если день пропускаю, вот тогда они злиться начинают. И молчат, долго молчат. Иногда думаю, ну все, дар мой пропал, а потом они оттаивают, хорошие мои, и болтают как сороки. А мне-то что, пускай – они трещат, я дела делаю. Когда цветочков приношу: то лютиков подсажу, то ромашек. Когда земельку подберу, когда вазон упавший поставлю.
– Посмотрите на этот камень, – Сьюзан присела на корточки перед серым надгробием.
– Маэдок Уолш, – по слогам прочитала старушка. – А, знаю его, знаю. Из весельчаков он.
– Это имя моего отца.
– Сочувствую тебе, деточка. Раз дочь у него такая складная, то и сам он был не из дурачков, верно говорю? Верно. Порой такие шутки отпускает, хоть записывай!
– Он любил пошутить, вы это верно подметили. – Сьюзан смотрела, как женщина, вытащив тряпку, принялась обмахивать надгробие. – Буквы, гляди, совсем потемнели. Редко ходите, ну да ничего, я не в обиду. Мне-то что, мое дело маленькое, да вот они обижаются. Да ты потрогай, сама поймешь – она схватила руку Сьюзан и припечатала ее к могильному надгробию. Сьюзан ощутила липкость мха и одновременно прохладу. – Эти ж камни – они как проводники. Чувствуешь? Вот ничего подобного не знаю, а коснешься его, и сразу тебе все открывается.
Сьюзан убрала руку и вытерла о джинсы.
– Вы говорите, что общаетесь с ними. Мой отец тоже с вами говорил?
– Дай подумать, – она принялась дергать себя за волосы, то с одной, то с другой стороны. Это было похоже на работу с архивом, когда вытаскиваешь папку, а потом ставишь на место, потому что оказалась не тем, что ты искал. – Да нет же, не это… Не могу вспомнить, прости меня, моя хорошая, – женщина виновато улыбнулась.
– Ничего, все в порядке.
– Да ну как же, вижу, глаза на мокром месте. Поплачь, если легче станет. Сядь вот тут и скажи ему все, что хочется. Он же там, внизу, никуда не делся. Не ответит сразу, так подожди. Главное, не бойся, они этого не любят.
– Вы ошиблись, Брай, – безжизненным голосом ответила Сьюзан. – Могила моего отца пуста. Здесь нет его тела, и никто не мог говорить с вами. Все, что находится в гробу, – лишь его рыбацкий плащ и удочка.
– Вспомнила! – выкрикнула женщина и вцепилась в руку Сьюзан, да так резко, что та пошатнулась. – Вспомнила, – повторила Брай свистящим шепотом, и Сьюзан почувствовала, как влажный запах от ее плаща окутал их двоих. – Еще думаю, слово-то какое было заковыристое, потому и не всплыло сразу. А сейчас гляжу на твои волосы, как нимб, – солнце в них запуталась, ух, красота. Богиня-воительница будто. И как кипятком ошпарило – «Морриган»!
[10]
– Что вы сказали?
– «Морриган», точно. Вот то слово, что и повторял мне твой отец. Это было именно оно.
– Так называлась лодка, на которой он плавал. Но откуда вы… Нет, это простое совпадение. Вы не можете этого знать… Кто вы?
– Я же сказала. Дар у меня, деточка, – Брай не спеша, растягивая каждую букву, отошла на пару шагов и самовлюбленно огладила свой плащ. А потом, сложив руки на груди, почти с родительской жалостью оглядела Сьюзан и повторила: – Говорю же, дар.
XIX
Вот уже полчаса, не двигаясь, она сидела и смотрела на будущие кружева. Точнее, на пряжу, которая должна была ими стать. В памяти всплыли уютные зимние вечера. Когда были вымыты тарелки, остатки ужина отданы собакам, а вечер напитывался ароматами дома, каждый садился на свое место и занимался любимым делом. Отец смотрел телевизор, громко комментируя новости и никогда не ожидая ответов на свои придирки. Мать читала книгу или листала модный журнал, задумчиво и спокойно, как любая женщина, в доме которой все идет по заведенному порядку. А Сьюзан сидела у стола, упоенно накидывая воздушные петли над разрисованной узорами выкройкой.
Откуда в ней было столько терпения? Ведь она была подростком, а мало кто из ее сверстников считал в порядке вещей проводить вечера дома в обществе родителей. Таким ее одноклассники не хвастались. Подобные занятия были скорее повинностью, чем удовольствием. Но для Сьюзан, она понимала это лишь теперь, это были моменты настоящей радости, в которые, даже спустя годы, можно было унестись мыслями, найти умиротворение.
Узоры ирландских кружев были для нее волшебным миром, который сужался до размера заостренного инструмента, до тонких сказочных мотивов. Замысловатые комбинации, которые она подсматривала в тех же модных журналах, с легкостью давались ей, унося в мир грез и фантазий.
Но теперь все изменилось. Детство осталось в прошлом. И все, что было связано с ним, должно тоже там остаться. Едва ли можно, лишь потянув за хлопковую нить, воссоздать те же ощущения, тот же мир и, самое главное, людей, с которыми ты делил его.
