Что можно рассказать об обычном японском жилище? Покидая утром свой дом, я вижу, минуя угол следующей улицы на перекрестке с моей, нескольких человек, устанавливающих бамбуковые шесты на расположенном там свободном участке. Возвращаясь после пяти часов отсутствия, я обнаруживаю на том же самом участке каркас двухэтажного дома. На следующее утро я вижу, что стены уже почти завершены — на плетеные решетки нанесен глинистый раствор. К заходу солнца крыша полностью покрыта черепицей. На следующее утро я наблюдаю, что циновки уже уложены и завершена отделка внутри. За пять дней дом полностью построен. Это, разумеется, дешевое здание — более изысканное строение потребует намного больше времени на возведение и отделку. Но японские города состоят, по большей части, именно из таких простых зданий. Они настолько же дешевы, насколько незамысловаты.
Сейчас я уже не могу вспомнить, когда впервые встретил предположение, что изгиб китайской крыши сохраняет память о шатре пастуха-кочевника. Эта идея преследовала меня еще долго после того, как я неблагодарно забыл книгу, в которой нашел ее, и когда в Идзумо я впервые увидел своеобразную конструкцию древних синтоистских храмов, причудливые профили их торцовых стен с фронтонами и коньки их крыш, мысль забытого эссеиста тут же вспомнилась. В Японии многое, помимо первобытных архитектурных традиций, говорит о кочевых предках нации. Повсюду наблюдается полное отсутствие того, что мы называем основательностью; характеристики недолговечности лежат едва ли не на внешних проявлениях жизни народа, за исключением одежды крестьянина и формы орудий его труда. Не задерживаясь долго на том обстоятельстве, что на протяжении сравнительно короткого периода своей летописной истории Япония имела более шестидесяти столиц, большая часть которых полностью исчезла, можно вполне уверенно сказать, что каждый японский город перестраивается на протяжении жизни одного поколения. Исключение составляют лишь некоторые храмы и несколько грандиозных крепостей, но — и это общее правило — японский город меняет свои форму и содержание в течение одной человеческой жизни. В этом отчасти повинны пожары, землетрясения и многие другие причины, независящие от людей, но, главным образом, это объясняется тем, что дома не строятся надолго. У простого народа нет отчих домов. Самым дорогим местом обычно является не место рождения, а место погребения; у людей есть мало что постоянное, за исключением древних храмов и могил.
Сама японская земля — это земля непостоянства. Реки меняют свое течение, побережья — свои очертания, равнины — свой уровень, вулканические пики растут или разрушаются, долины перекрываются потоками лавы или оползнями, озера появляются и исчезают. Даже безупречная форма Фудзи, этого снежного чуда, служившего источником вдохновения для художников на протяжении столетий, как говорят, слегка изменилась со времени моего прибытия в страну; немало других гор обрели совершенно иные формы за этот же короткий промежуток времени. Только общие очертания этой земли, общий вид ее природы, общий характер времен года остаются неизменными. Даже сама красота этих пейзажей во многом иллюзорна — красота изменчивой палитры цветов и набегающих дымок. Только тот, для кого эти пейзажи привычны, знает, что их горные туманы будто бы вторят изменениям, уже произошедшим, и обладают предвидением других изменений, которые еще произойдут в истории этого архипелага.
Только боги, несомненно, остаются на своих местах — они живут в своих домах на горах и распространяют легкий религиозный трепет сквозь сумрак своих рощ, быть может, потому, что не обладают формой и содержанием. Их храмы редко бывают преданы полному забвению. Но каждый синтоистский храм обязательно перестраивается через более или менее короткий промежуток времени; самый почитаемый из них — храм в Исэ — согласно незапамятной традиции, подлежит разрушению через каждые двадцать лет, после чего его бревна распиливаются на тысячи крохотных амулетов, которые раздаются паломникам.
Из Индии через Китай в Японию пришел буддизм со своей доктриной непостоянства и бренности. Строители первых буддистских храмов в Японии — архитекторы иной нации — строили добротно, чему свидетельством китайские постройки в Камакуре, пережившие много столетий, в то время как от великого города, некогда их окружавшего, не осталось и помину. Но влияние буддизма не могло побудить умы возлюбить материальную устойчивость. Учение о том, что вселенная — всего лишь иллюзия, что жизнь — всего лишь остановка на одно мгновение в бесконечном странствии, что любая привязанность к людям, к местам или к вещам должна быть преисполнена скорби, что только через подавление любого желания — даже желания самой нирваны — может человечество достичь вечного мира, безусловно, отвечало древнему национальному чувству японцев. Тем более его доктрина непостоянства и бренности должна была со временем оказать глубокое влияние на японский национальный характер, пусть даже японцы никогда особо не вникали в более глубокую философию чужеземной веры. Эта доктрина объясняла и утешала, она наделяла новой способностью мужественно переносить все невзгоды, она упрочила то терпение, что является характерной чертой этой нации. Даже в японском искусстве — развитом, если не созданном под буддистским влиянием — доктрина непостоянства и бренности оставила свои следы. Буддизм учит, что природа — это сон, иллюзия, фантасмагория, но он также учит, как улавливать ускользающие впечатления этого сна и истолковывать их в отношении высшей истины. Японцы хорошо усвоили этот урок. В буйном великолепии внезапного весеннего цветения, в появлении и исчезновении цикад, в умирающем багрянце осенней листвы, в волшебной красоте снега, в обманчивом движении волн или облаков увидели они смысл древних притч, неподвластных времени. Даже их бедствия — пожары, наводнения, землетрясения, эпидемии — беспрерывно истолковывали им доктрину вечного исчезновения.
Всё, что существует во Времени, должно погибнуть. Леса, горы — всё существует так. Во Времени рождено всё, чему присуще желание.
Солнце и Луна, сам Шакра
[149], со всем множеством своих последователей, вместе со всем без исключения, погибнут, нет ни единого, кто бы сохранился.
В начале вещи были связаны; в конце вновь они разделяются; другие сочетания вызывают появление новой субстанции; ибо в природе нет никакого общего и постоянного принципа.
Все вещи сложные должны состариться; недолговечны все вещи сложные. Даже в зернышке сезама нет ни малейшей толики, что остается неизменной. Всё преходяще; всё обладает врожденным свойством распада.
Все вещи сложные без исключения непостоянны, неустойчивы, ничтожны, они должны исчезнуть, распавшись; всё преходяще, подобно миражу, подобно призраку, подобно пене… Как все глиняные сосуды, изготовленные гончаром, бывают когда-нибудь разбиты, так же заканчиваются и жизни людей.
