Коротко говоря, Япония благополучно вернулась к своей национальной одежде, и следует надеяться, что больше никогда от нее не откажется. Это не только единственное облачение, идеально приспособленное к ее традиционному образу жизни; возможно, оно также самое представительное, самое удобное и самое здоровое в мире. Впрочем, в некотором отношении в эпоху Мэйдзи японская мода претерпела изменения намного более значительные, чем за все предыдущие эпохи; причиной этому в большой мере послужило упразднение воинского сословия. В отношении форм изменения были незначительные; в отношении цветовой гаммы — весьма велики. Прекрасный вкус нации по-прежнему проявляется в прекрасных оттенках, расцветках и рисунках тех шелковых или хлопковых тканей, что ткутся для пошива одежды. Но оттенки стали бледнее, а краски темнее, чем те, что знало предыдущее поколение; весь национальный костюм во всех его разновидностях, не исключая даже ярких одежд детей и совсем юных девушек, стал намного более спокойных тонов, чем в феодальные времена. Восхитительные старинные одеяния ослепительных расцветок полностью исчезли из общественной жизни, и сейчас вы можете увидеть их только в театрах или в книгах, на тех изумительных иллюстрациях, где изображены прекрасные сцены прошлого.
V
И в самом деле, отказ от традиционной одежды повлек бы за собой дорогостоящую необходимость изменения почти всего образа жизни. Западный костюм совершенно не подходит для японской глубинки; для того, кто его носит, обычная для японца поза — сидеть, подогнув под себя ноги, или на коленях — стала бы чрезвычайно мучительной или, во всяком случае, создала бы неудобства. Принятие западной одежды, таким образом, повлекло бы за собой необходимость принятия западного образа жизни в повседневном быту: в доме потребовались бы стулья для сидения, столы для приема пищи, печи или камины для обогрева (поскольку способность японской одежды сохранять тепло делает эти западные удобства ненужными), ковры для полов, стекла для окон, короче говоря — массу излишеств, без которых этот народ всегда прекрасно обходился. В японском доме нет мебели (в европейском смысле этого слова) — ни кроватей, ни столов, ни стульев. В нем может быть маленький книжный шкаф или, вернее, «книжный ящик», а также почти всегда имеется пара комодов в какой-нибудь нише, спрятанной за раздвижными бумажными ширмами, но эти предметы обстановки значительно отличаются от любой западной мебели. Как правило, в японской комнате вы не увидите ничего, кроме маленькой жаровни из бронзы или фарфора для курительных целей и циновки или подушки, в зависимости от времени года, для сидения на коленях. На протяжении тысячелетий японская жизнь протекала на полу. Мягкий, как шерстяной матрас, и всегда безукоризненно чистый, пол служит одновременно диваном, обеденным столом и очень часто — столом письменным, хотя имеются также маленькие изящные письменные столики, высотой примерно в один фут. Обширная экономия от таких жизненных привычек делает крайне маловероятной возможность когда-либо отказа от них. Следует также помнить, что не существует ни одного прецедента, когда бы высоко цивилизованный народ — каким и были японцы до начала нашествия на них Запада — отказался от обычаев предков исключительно из духа подражательства. Те, кому японцы кажутся подражателями, представляют их себе дикарями. Но на самом деле они вовсе не подражатели: они лишь хорошо всё усваивающий и восприимчивый народ, и это доходит у них до степени гениальности.
Вполне возможно, что внимательное изучение западного опыта применения огнестойких строительных материалов приведет со временем к определенным изменениям в японской городской архитектуре. Уже сейчас в некоторых кварталах Токио имеются улицы, застроенные кирпичными домами. Но эти кирпичные жилища устланы циновками на старинный манер, и их обитатели следуют жизненному укладу своих предков. Будущая кирпично-каменная архитектура едва ли окажется всего лишь копированием западных построек; она, почти определенно, разработает новые и чисто восточные конструктивные особенности, представляющие необыкновенный интерес.
Те, кто уверовал в то, что японцы сплошь подвержены слепому восхищению всем западным, могут, разумеется, ожидать, что в открытых портах встретят чего-либо японского меньше (за исключением древностей), чем в японской глубинке: меньше японской архитектуры, меньше национальной одежды, национальных манер и обычаев, меньше японской религии, святилищ и храмов. Но в действительности всё обстоит как раз наоборот. Здания чужеземной архитектуры там имеются, но, как общее правило, только на территории иностранных концессий. Обычными исключениями являются огнестойкое здание почты, таможня и, возможно, несколько пивоварен и бумагопрядильных фабрик. Японская архитектура не только прекрасно представлена во всех иностранных портах — там она представлена намного лучше, чем почти в любом городе внутренних районов. Здания увеличиваются по высоте, длине и ширине, но при этом остаются даже более восточными, чем где-либо еще. В Кобэ, Нагасаки, Осаке и Иокогаме всё японское, как бы в пику чужеземному влиянию, специально подчеркивается. Всякий, кому довелось смотреть на Кобэ с крыши или балкона высокого здания, видел, возможно, то, что я имею в виду, — масштаб, необычность, очарование японского порта девятнадцатого столетия и серо-голубое море черепичных склонов с архитектурными причудами, которые не поддаются описанию. Нигде религиозные праздники не проходят так ярко, как в священном для японцев городе Киото; вряд ли вы найдете что-то подобное в японской глубинке, за исключением Никко и древних столиц Нара и Сайкё. Нет, чем больше познаёшь особенности открытых портов, тем глубже чувствуешь, что гений нации никогда добровольно не уступит западному влиянию хоть сколько-либо сверх того, что предусмотрено правилами дзюдзюцу.
VI
Предположение, что Япония в скором времени объявит миру о своем принятии христианства, не выглядело в недавнем прошлом столь же необоснованно, как некоторые иные ожидания. Тем не менее в наши дни оно представляется совершенно беспочвенным; по правде сказать, не существовало прецедентов, на которых можно было бы основывать столь великие упования. Ни одна восточная нация никогда не была обращена в христианство. Даже изумляющие своим размахом усилия христианской пропаганды в Индии при британском правлении не смогли ничего изменить. В Китае после нескольких столетий деятельности миссионеров ненавистно само имя христианства — и небеспричинно, ибо немалое число агрессий против Китая происходило под прикрытием этой религии. В наших ближних пределах мы добились еще меньших успехов в своих усилиях обратить восточные народы в свою веру. Нет и тени надежды обратить в нее турок, арабов, мавров или любой народ, исповедующий ислам, а приснопамятное «Общество обращения евреев» способно вызвать лишь усмешку. Но даже оставляя восточные народы в стороне, мы не можем похвастать никакими обращениями. Никогда на протяжении новой истории христианский мир не был способен принудить к принятию своих догматов какой-либо народ, способный сохранять хоть какую-то надежду на национальное существование. Ничтожный
[132] успех миссионеров у нескольких первобытных племен или исчезающего народа маори лишь подтверждает это правило, и если только мы не согласимся с мнением Наполеона, что миссионеры могут принести огромную пользу в политике, нам нелегко будет избежать вывода, что вся деятельность иностранных миссионерских обществ была поставлена на широкую ногу тратой энергии, времени и денег без какой-либо реальной конечной цели.
