Сантьяго смерил его подозрительным взглядом.
– Тетя Сабина была младшей сестрой моей бабушки. Вы ее знали?
– О да, – де Тарди покачал головой. – Дело в том, что по мужской линии графиня приходилась внучкой моему прадеду, Жюлю де Тарди, барону де Монтеспан. Таким образом, мы с вами в некотором роде родственники, хотя и очень дальние.
– Мне теперь, очевидно, следует называть вас «дядюшка»? – осведомился Сантьяго. – Должен предупредить честно: родственные чувства во мне не очень-то сильны.
Морван де Тарди успокаивающе похлопал его по руке.
– Не беспокойтесь, я не навязываюсь. Я, собственно, направлялся в бар, но вы были так живописно погружены в свои раздумья, что я просто не мог не остановиться у вашего кресла.
Мондрагон с сомнением посмотрел на свой блокнот.
– В бар? А ведь это не самая плохая мысль...
«Какого черта, – подумал он, – я сижу здесь трезвый как младенец в ожидании чуда! А чуда не будет, потому что его высокопревосходительство Оберон не отпускает Дану от себя ни на шаг. И у меня нет ни малейшего резона оставаться трезвым и блюсти этот дурацкий обет, который меня к тому же никто и не заставлял давать...»
– Составите мне компанию? – спросил де Тарди, пружинисто поднимаясь с кресла. – Буду польщен.
– Бросьте. – Сантьяго убрал блокнот в недра своего атташе-кейса и закрыл его на папиллярный замок. – Это я должен чувствовать себя на седьмом небе от счастья. Сам консул Евросоюза предлагает мне опрокинуть по стаканчику. Кстати, дядюшка, что вы обычно пьете?
– Старое бургундское или хороший арманьяк. В этих вопросах, дорогой племянник, я консервативен.
– Приятно иметь дело со знатоками, – восхитился Мондрагон. – Я не оскорблю ваше эстетическое чувство, если буду пить водку?
– Отнюдь, – усмехнулся де Тарди. – Я вас отлично понимаю – близкое соприкосновение с русской культурой бесследно не проходит.
Они прошли по устланной ковром дорожке до конца салона и, спустившись на несколько ступенек, оказались в уютном полутемном баре. Откуда-то сверху лилась приглушенная музыка, за спиной бармена сверкали и переливались сотни разноцветных бутылок всевозможных форм и размеров.
– А вы что-то имеете против русской культуры, дядюшка? – спросил Сантьяго, внимательно изучая роскошную витрину бара.
– Что? А, нет-нет. Ничего серьезного. Правда, одно время меня ужасно раздражала их безумная привычка пить за обедом крепленые вина. Но в целом – великолепная культура, прекрасный, очень талантливый народ... Собственно, и сама Стена, к которой мы с вами так неотвратимо приближаемся, в значительной степени обязана своим происхождением русскому гению.
Мондрагон снисходительно улыбнулся.
– Вы имеете в виду историю о застрелившемся физике? Но ведь это легенда... – Он повернулся к бармену, изображавшему нетерпение. – Двойную «Смирновскую» со льдом и лимоном, пожалуйста.
Де Тарди пощипал жесткий серебряный ус.
– Легенда? Едва ли... Скорее – тайна, о которой многие слышали и в которую мало кто посвящен до конца.
Он указал на бутылку с пожелтевшей от времени этикеткой, скромно расположившуюся в нижнем ряду пирамиды.
– Принеси-ка мне вон ту бутылочку, сынок, – сказал он бармену. – Судя по этикетке, это «Шато-дю-Лак» урожая 2003 года. Неплохой год, кстати, последующие ему и в подметки не годятся.
– Вы меня заинтриговали, дядюшка. – Сантьяго понюхал свой стакан, и его передернуло. – Я собираюсь писать книгу о Стене, так что всякие жареные факты и малоизвестные подробности для меня что самородки для золотоискателя. Про застрелившегося физика я слышал, но русские друзья уверяли, что такого ученого в России никогда не было...
– А между тем он существовал. – Де Тарди внимательно наблюдал, как бармен вывинчивает штопором пробку из запылившейся бутылки. – Я могу рассказать вам эту историю, но для книги она вам вряд ли покажется подходящей – никаких документов, подтверждающих ее, не сохранилось.
Он принял у бармена бокал и, поднеся его к губам, осторожно отпил глоток и покатал языком во рту.
– Да, это то, о чем я подумал, – кивнул он. – Я беру эту бутылку, да, разумеется, всю.
Мондрагон одобрительно посмотрел на консула.
– Такой подход мне нравится. Нечего размениваться на мелочи.
Он крякнул и осушил свой стакан тем особенным залихватским способом, которому научил его Сомов. Правда, Антон, выпив, с уханьем кидал стакан через плечо, но Сантьяго решил обойтись без этого заключительного аккорда.
– Русская школа определенно чувствуется, – заметил де Тарди. – Теперь еще надо понюхать кусочек черного хлеба...
– У вас были знакомые русские алкоголики? – спросил Сантьяго, торопливо разжевывая лимон.
– Только один. Тот самый физик, которому ваши друзья отказали в существовании.
Они сели за столик. Бармен, оказавшийся на редкость смышленым парнем, не дожидаясь заказа, принес и поставил перед Сантьяго початую бутылку «Смирновской», хрустальную вазочку с синеватыми кубиками льда и фарфоровое блюдце, выложенное прозрачными ломтиками лимона.
– Звали его Владимир Мохов. – Де Тарди произнес это имя совершенно без акцента, и Сантьяго подумал, что консул наверняка знает русский язык. – Он закончил Московский университет, потом стажировался в Кембридже, работал в лаборатории Леонарда Стефенсона в Массачусетском технологическом институте. Одним словом, он принадлежал к тем немногим сыновьям своей страны, которые одинаково свободно чувствовали себя и на родине, и на Западе. Во всем остальном это былклассический, я бы даже сказал, хрестоматийный русский: он пил очень много водки, играл на гитаре...
– Может, на балалайке ?
– Нет, на гитаре. Много вы видели русских, которые играют на балалайке? Последние вымерли еще при коммунистах. Нет, Владимир потрясающе играл на гитаре. Еще он любил париться в бане, купался зимой в проруби и оставлял официантам неприлично большие чаевые. Такой вот настоящий мужик.
– Знаете русский? – спросил Сантьяго.
– Так же плохо, как китайский, румынский и еще дюжину экзотических языков. В начале двадцатых годов мне довелось немного пожить в Москве. С Владимиром нас связывала давняя дружба... Он работал в каком-то закрытом исследовательском центре, руководил группой, занимавшейся марсианским проектом. Тогда все носились с идеей отправки экспедиции на Марс. Предполагалось, что проект будет международным – деньги американские, приборы и сборка европейские а теоретическую часть возложили на русских. Владимир разрабатывал гравитационный двигатель – машинку которая могла бы доставить космический корабль на орбиту Марса и обратно, используя не топливо, а рассеянную в пространстве энергию. Собственно говоря, сейчас гравиторы используются сплошь да рядом, но в те годы это был передний рубеж науки. И вот, решая какую-то задачу, связанную с увеличением КПД гравитационного двигателя, Владимир сделал открытие совершенно эпохального значения. Он открыл эффект, получивший название «танцев Мохова».
