У нее была сытая жизнь, которую она ненавидела.
После замужества она редко встречалась с братьями и сестрами, а после смерти сына перестала общаться и с другими людьми, в том числе и высокопоставленными женами. В первые дни она буквально физически чувствовала, что стоит на грани жизни и смерти, и в ее силах нырнуть в бездну или продолжать идти дальше. Она выбрала первое. Она умерла, хотя тело ее, еще молодое и здоровое, продолжало цвести. Несмотря на седину, подернувшую ее прекрасную шевелюру, белизна волос ей даже шла, она эффектно подчеркивала ее смуглую кожу, темные, как у арабки, глаза, по-прежнему сочные губы, тонкие черты лица, чуть тронутые первыми морщинами. Ей было всего тридцать четыре года, и она была все еще привлекательной женщиной.
Она выполняла свою работу санитарки машинально, не замечая ее гадости. Она заботилась о муже, как о младенце, а он превратился в зависимого, несчастного инвалида с дурным характером.
Однажды, во время очередного переодевания, он крепко взял ее за руку. Она с удивлением взглянула на него.
– У меня к тебе просьба, – сказал он хрипло.
– Слушаю.
– Давай выйдем прогуляемся. Мы давно с тобой нигде не были.
– Хорошо. – Она пожала плечами.
Стоял вечер. Они нарочно выбрали позднее время, чтобы не встретить знакомых. Хорошенько оделись, закутались в меховые шубы, хотя уже надвигался март, и вышли на моцион.
Улица была не освещена. Только луна и звезды отражались в белоснежном сухом снеге, скрипевшем под ногами. Зима была богатая, купеческая. Сугробы стояли знатные – высокие, чистые, свежие. На деревьях, во множестве посаженных вдоль улицы, тоже лежал снег. Он укрывал своей белой шерстью голые ветви, сказочно переливался бликами лунного сияния и хрустел, как орешек, падая на землю под легким дуновением ветра.
Они подняли головы: сверху проглядывало слабое мерцание. В глубине, в черноте, с трудом отделяясь от темного неба, скучали горы, словно седые старцы, украшенные блестящей шевелюрой. В воздухе стоял удивительный аромат свободы и чистоты, ясности и невинности. Горло стискивал морозец, но в нем было столько молодого задора, столько свежести, что никак нельзя было на него серчать.
– А ведь хорошо-то как! – сказал Истратов, довольно зажмурив глаза, подняв лицо и подставив его под мелкие хлопья снега, нежными пушинками падавшие сверху. – Аж умирать не хочется.
Она промолчала. Ей тоже приятно было стоять под чистым черным небом, вдыхать запах свежего снега и ловить губами снежинки.
– Знаешь, много лет назад я любил складывать камешки. Я сам находил их, раскрашивал, а потом собирал из них картины. Это было самое счастливое время в моей жизни. Тогда я фантазировал, мечтал. Потом это все куда-то делось. Меня проглотила работа, я занимался тем, что считал важным и справедливым.
Он посмотрел на жену. Она по-прежнему молчала.
– Ты знаешь, однажды я придумал тебя. Ты была такой, как я себе представлял. И я не мог не влюбиться.
Они долго молчали, смотрели на далекие, равнодушные горы.
– Ты лучшее, что было в моей жизни. Я хочу, чтобы ты это знала, когда меня не будет.
Она повернулась, смахнула несколько снежинок с его заросшей щетиной щеки и улыбнулась в ответ. В тот момент она, кажется, его любила.
Глава двадцать седьмая
– Рома, мне нужна твоя помощь, – сказала я по телефону.
– Что-то с мамой? – спросил он взволнованно.
– Нет, с мамой все как обычно. То есть никаких изменений. Это касается меня.
– А что стряслось-то?
– Давай я тебе при встрече расскажу.
– Ладно, я после работы все равно собирался заехать. Вот и расскажешь.
Вечером Рома действительно приехал, груженный пакетами с продуктами. Я накормила его ужином, уложила тетю Лилю спать, и мы наконец смогли спокойно поговорить. Я рассказала ему всю историю с начала и до конца. Про маму, про папу, про то, что мы оказались родственниками. Рома слушал очень внимательно. Когда я закончила, он спросил:
– И в чем заключается моя помощь?
– Я хочу найти его могилу.
– Господи, Ева! Зачем тебе это?
– Мне нужно, – упрямо ответила я.
– Зачем тебе искать могилу человека, который ни разу о тебе не вспомнил?
– Один раз все-таки вспомнил, – уточнила я.
– А, ну, конечно. Один раз – это многое меняет.
– Рома, – сказала я серьезно. – Ты ведь ни разу не видел своего отца?
Он тут же изменился в лице, стал серьезным и каким-то чужим.
– И что?
– Если бы у тебя была возможность найти его могилу, ты бы ею воспользовался?
Он надолго задумался.
– Мать все жизнь рассказывала мне какую-то чушь про летчиков и опасное задание. Сначала я нервничал, переживал, хотел найти отца… Потом перегорело все. А когда в Израиль уехали – мне четырнадцать лет было – так вообще забылось.
Он замолчал и снова погрузился в раздумья.
– Так ты мне поможешь? – спросила я наконец и легонько тронула его за руку.
– Хорошо.
Через несколько дней мы снова встретились. Я провела предварительную работу – нашла в Интернете специальный реестр захоронений, где было указано, на каком кладбище похоронен мой отец. Это оказалось на удивление просто. Тети Лиле мы сообщили, что пойдем прогуляться, а сами отправились на поиски.
Кладбище оказалось огромным. Открытое пространство, разделенное на отсеки, где ровными рядами стояли могильные плиты. В основном они были сделаны из белого камня, но изредка попадались серые и черные.
– И как мы здесь разберемся? – уныло спросила я.
– Пока не знаю, – ответил Рома.
Стоял тяжелый, неподвижный, молочно-матовый зной. Был конец сентября, но никаких намеков на снижение температуры или хотя бы облегчение жары пока не наблюдалось. Вдруг Рома сказал:
– Дождь будет.
– Смешная шутка, – угрюмо пробормотала я. – Только с моим еврейским счастьем в конце сентября в Израиле, да еще и в такую адскую жару, может быть дождь.
Мы бродили между могилами. Плиты, плиты, плиты… Имена, даты, короткие эпитафии. Под каждой из этих могильных плит хранилась история, которую не суждено было рассказать.
Измучившись от невыносимой жары и от бессмысленных поисков, мы сели на скамеечку, заботливо установленную в тени раскидистого кипариса рядом с душистым кустом розмарина. Это был настоящий оазис посреди унылого пейзажа. Мне показалось, что сейчас самое время помолиться, но молитв я не знала. Да и не нужны они были мне… Я молилась сама, своими словами, теми, что исходили из сердца и не были общими для всех.
