Истратов очнулся в больничной палате. Вокруг шныряли вышколенные молоденькие сестрички, улыбчивые и запуганные до смерти. Он лежал один в хорошо отделанной комнате со всеми удобствами и специальным колокольчиком, которым можно было вызвать персонал, весь перевязанный так, что повернуться или сменить позу не представлялось возможным. Оставалось только ждать.
Правда, долго ждать не пришлось. В дверях появился доктор, седенький, в очочках, с усталой сочувствующей улыбкой интеллигента. Это был старый еврей Гинзбург, арестованный и сосланный в Казахстан в начале 1920-х за меньшевистскую деятельность, а в сущности – за то, что имел неосторожность получить блестящее образование в Швейцарии, отработать десять лет в частной хирургической клинике в Германии и вернуться, на свою голову, в советскую Россию. Он обладал поистине собачьим чутьем в диагностировании болезни – по пульсу, походке, цвету лица и бог знает каким признакам умел определять симптомы и очаг боли, часто даже природу ее. За эти уникальные способности, за прекрасные твердые руки, которые даже в старости крепко держали скальпель, за сговорчивый, тихий нрав его держали в лучшем госпитале республики, который обслуживал только высочайшее начальство, и до поры до времени не трогали.
– Ну-с, как мы себя чувствуем? – пропел профессор низким, словно отшлифованным, голосом.
– Что со мной? – прохрипел Истратов, игнорируя вопрос.
– Мы, голубчик, сделали вам операцию. Она прошла успешно.
– Что со мной? – спросил Истратов снова, и в голосе его слышалось раздражение.
– Ну, если вы так настаиваете, я вам скажу, хоть это в нашем врачебном сообществе и не принято. У вас, голубчик, рак. Мужайтесь, дорогуша, силы вам сейчас понадобятся. – Истратов побледнел. – Вы поступили к нам с подозрением на аппендицит, – продолжал профессор, снимая очки и протирая их чистой замшевой тряпочкой, – в бессознательном состоянии. Извините уж за подробности, но из вашего заднего прохода вытекали кал и кровь. Меня это сразу насторожило, я был не согласен с первоначальным диагнозом. Но все прояснилось, когда мы приступили к операции. У вас поражены желудок и кишечник. Пришлось удалить часть желудка, иначе вы бы не выжили.
– Сколько мне осталось? – проскрежетал Истратов.
– О, этого я вам сказать не могу. Я же не Господь Бог, как это ни прискорбно. Кстати, ваша супруга очень за вас переживает.
– Меня не интересует моя жена, – зарычал Истратов, – меня интересует, сколько мне осталось жить.
– Я вам так скажу, уважаемый, – ответил профессор неторопливо, – в том состоянии, в котором вы пребываете сейчас, могу гарантировать вам от силы пару месяцев.
Чекист издал сдавленный стон.
– У меня есть одна разработка. Это совсем новая придумка, еще не опробованная. Как вы понимаете, для проведения эксперимента нужно разрешение сверху. Хотя кто уж может быть выше вас, – усмехнулся старичок в усы.
– В чем суть разработки?
– Суть проста. Мы удаляем вам часть толстой кишки, значительную часть, иначе сами понимаете…
– Дальше.
– А дальше мы делаем вам прекрасную аккуратную стому и ставим вам специальную трубку, через которую кал будет выходить и скапливаться в специальном накопителе. Остановить раковый процесс, как вы понимаете, мы не можем. Но можем облегчить вам мучения. Итак, кал будет выходить, и это, безусловно, будет доставлять вам некоторые неудобства. Но это единственный способ продлить жизнь.
– Что для этого нужно?
– Безусловно, консилиум, анализы, проверки, потом бюрократический процесс: разрешения, визы, штампы. Это занимает ох сколько времени… А затем, конечно, и самое главное – добрая воля сверху. С медицинской точки зрения у нас все готово. Мы проводили эксперименты на крысах. Уж извините, не поставили вас в известность раньше. Но знаете, это своего рода хобби, медицинский зуд, если желаете. Я ведь все-таки еще и исследователь, а не просто синагогальный резник.
Истратов надолго задумался. Болей не было, до сих пор действовал морфий, который ему кололи во время операции. В его власти было разрешить проблему с новой разработкой в считаные дни. С другой стороны, если он лично примет участие в разрешении новой технологии, его болезнь откроется.
– Вы испробовали вашу придумку на людях? – спросил он наконец.
– Нет.
– Тогда я предлагаю вам сделку, – сказал Истратов. – Вы опробуете технологию на мне. Мы сделаем это тайно, без привлечения официальных служб. В случае успеха операции я стану содействовать продвижению вашего изобретения.
– А в случае неуспеха? – заволновался старик.
– Профессор, в случае неуспеха я буду на том свете, и посадит вас уже другой человек, – усмехнулся Истратов. – Мне терять нечего. Равно как и вам.
Ему сделали операцию. В тело его вставили трубку, соединенную со специальным непромокаемым мешком, называемым накопителем, куда стекал кал. Крепилась вся конструкция на специальном поясе, Истратов не мог самостоятельно снимать ее.
Операция проходили строго секретно. Процесс образования раковых клеток был необратим, и каждый раз, вскрывая брюшную полость, профессор удалял очередной пораженный участок.
Об этом Истратов не знал. Зато пришлось ему заново знакомиться с собственной женой. Лилечка, превратившись со временем в Лилию Иннокентьевну, впервые за эти годы стала ему необходима. Без нее не мог он прожить теперь и нескольких часов. Она приезжала на службу к мужу каждый день ровно в одиннадцать утра и надолго запиралась в его кабинете. Подчиненные Истратова недоумевали, с чего это такая тесная супружеская связь, и строили догадки, часто совершенно фантастические.
В действительности же она приходила, чтобы вынести его говно и вколоть порцию морфия. Теперь он не отлучался из дома, разве только на службу, носил широкие мешковатые пиджаки, чтобы скрыть уродливый накопитель; он начал курить, чтобы забить вонь. Он курил беспрерывно, не выпуская папиросы из руки даже в моменты, когда в кабинете его появлялась жена. Он дымил, расхаживая по кабинету; дымил в разговорах с коллегами, на заседаниях, на официальных обедах, на государственных праздниках, даже на съезде ЦК партии. И все чаще подписывал он расстрельные списки, все больше появлялось в них новых лиц.
Ночи теперь превратились в сплошное непреходящее мучение. Спать было сложно, в поисках нужного положения приходилось долго ворочаться, но это не помогало. Каждое утро просыпался он, разбитый, измученный, перепачканный собственным дерьмом. К болям и страданиям присоединилось новое ощущение – стыд. Он – повелевающий чужими судьбами, он – легким прикосновением пера к бумаге решающий, кому жить, кому умереть, он – уничтожающий любую жизнь, любое существо, – он лежал в постели беспомощный, униженный, умирающий. Он знал, что стыд – это пороки, ставшие явью. И ему было стыдно.
Отношения с женой были странными. Он нуждался в ней отчаянно, не мог обойтись без нее и пары часов, она же вела себя отстраненно, хладнокровно. Прекрасно сознавала свою власть над ним, но не пользовалась ею. Она имела в жизни все, о чем только мог мечтать советский человек: личный автомобиль с водителем, прекрасную просторную квартиру в центре города с прислугой и поваром, лучшие наряды…
