Его рвало долго, пока он не начал задыхаться от непрекращающихся позывов. Тогда только спазмы притупились, и он смог вздохнуть свободно. В этот момент, приподняв голову, он заметил, как внимательно следит за ним Айдар. В его серьезных, глубоких глазах было что-то насмешливое, издевательское, как показалось Леве, и он злобно бросил:
– Уйди, не смей на меня глядеть!
Соратник ничего не ответил, лишь покосился в его сторону, и опять в его взгляде мелькнуло презрение.
– Не смей издеваться! – закричал Лева, выходя из себя.
Айдар по-прежнему ничего не отвечал, отведя взгляд. Но недоброе чувство – ненависть – зародилось в сердце убийцы.
Глава пятнадцатая
Теперь я приходила на работу в больницу. Выяснилось, что у моей подопечной дела обстояли хуже, чем я предполагала. При падении она сломала ногу и два ребра, вывихнула руку, рассекла бровь и сильно ударилась головой. Каждая травма по отдельности была не очень опасна, но вместе они создавали тревожную картину.
Каждое утро я приходила к ней. Сначала долго сидела возле ее кровати, ждала, пока она проснется. Потом кормила завтраком, потому что из-за травмированной руки питаться самостоятельно она не могла. Потом мы разговаривали. Часто приходили родственники. Я их помнила под кодовыми названиями, типа Иоси-дихлофос и Муся-медсанчасть. Их было много. Они, конечно, не подозревали, что я знаю о них, а вернее, об их семье, гораздо больше, чем они сами. Чаще всего родственники не удостаивали меня даже взглядом, но одна, Сара-управдом, была со мной любезна. Она долго и подробно расспрашивала о здоровье «нашей дорогой Лилечки», делилась своими переживаниями и мыслями. Она смешно заменяла они на оне, называла меня ласково то кисонькой, то рыбонькой и громко сетовала из-за того, что «наша дорогая Лилечка совсем ничего не кушает». В общем, под конец она нам всем так надоела, что пришедший проведать мать Рома вежливо, но настойчиво, отправил ее домой.
Кстати, о Роме. Он часто приходил навестить мать. Когда она уставала и хотела отдохнуть, мы спускались в лобби и заходили перекусить в небольшое кафе. Здесь подавали ароматные круассаны и свежий кофе, и мы подолгу засиживались, болтая о разных вещах.
Рома больше не казался мне отталкивающим, как прежде. Наоборот, в нем была какая-то теплая, неожиданная, обескураживающая застенчивость. Он не был красив – лысый, долговязый, с покрытыми густой черной порослью руками, Рома был далек от того, чтобы стать объектом девичьих желаний, но мне он нравился, несмотря на разницу в возрасте. Его подозрительность сменилась доброжелательностью, надменность – ласковостью. С ним было легко, и я даже забывала, какая я жирная, уродливая и несчастная.
Однажды я сидела у изголовья кровати тети Лили, и вдруг она заговорила монотонным глухим голосом, не открывая глаз:
– Шла китайка с длинным носом, подошла ко мне с вопросом: вы возьмите кипарису, приложите к носу рису, а потом, потом, потом отрубите топором…
Я замерла в ужасе. Старушка сошла с ума и начала заговариваться?
Но тут она приоткрыла один глаз, хитро посмотрела на меня и рассмеялась, обнажив фальшивую челюсть.
– Что, ты уж и поверила? Думала, сбрендила я?
– Ну, вы извините, со своими шуточками…
– Ты вот что, забери меня отсюда.
– Но как же…
– Я тебе серьезно говорю. Помнишь старуху, которая тут за стенкой лежала? Стонала еще громко. Вот ее увезли вчера. Померла она. Не хочу умирать. Рано мне еще.
– Тетя Лиля, но это от меня не зависит. Я не могу вот так взять и забрать вас из больницы. Это невозможно.
– Ну поговори с врачами. Попроси. Не могу я здесь умирать. Тошно мне. Нельзя мне умирать. Я еще не все рассказала.
Через пару недель ее выписали из больницы. Рука по-прежнему была на перевязи, ноги парализованы, но хотя бы шрам на лбу начал зарастать и синяк под глазом из темно-фиолетового стал зеленого цвета. В общем, она была уже не такой страшной, как раньше.
Рома основательно подготовился к возвращению матери из больницы. Купил новую кровать, которая поднималась и опускалась при помощи пульта, новые блестящие ходунки и даже цветы в вазу поставил – для красоты. Я его оптимизм не разделяла – понимала, что ходунки ей теперь ни к чему, кровать будет использована, чтобы мне было удобнее подмывать ее и менять подгузники, а цветы – ну, красиво, конечно.
Санитары подняли тетю Лилю по ступенькам, потому что мы, конечно, ни за что бы самостоятельно не справились с этой задачей. Мы открыли дверь, и я почувствовала, как меня затошнило.
Чистая, отдраенная квартира, которую Рома так заботливо готовил, была разгромлена. Разбитая посуда, перевернутые стулья, содранные со стен картинки… Я остолбенела от ужаса, а Рома побежал внутрь, чтобы понять, какой ущерб причинили грабители. В целом новости были неплохие. Кроме пары сломанных стульев и разбитых ваз погромщики ничего особо вредного не сделали. Новенькая кровать сдвинута с места, но не тронута, а блестящие ходунки печально примостились в углу.
Старуха не могла оценить происходящее, потому что все еще пребывала в лежачем положении, но она угадала по нашим отрывистым репликам, по восклицаниям и ругательствам, что произошло что-то крайне неприятное.
Мы вернули кровать на место, аккуратно уложили больную и укрыли одеялом. Но она была неспокойна – глаза блуждали из стороны в сторону, лицо побелело, руки беспомощно вздымались вверх. Нервным, каркающим голосом она потребовала:
– Шкатулку ищите!
Где была эта шкатулка, мы понятия не имели. Я видела ее лишь однажды, а Рома вообще не припомнил никакой шкатулки. Но долго искать не пришлось. В соседней комнате среди разбросанных старых наволочек и полотенец мы ее обнаружили.
– Пусто? – спросила она хрипло.
– Пусто.
Тетя Лиля издала тяжелый, долгий стон. Лицо ее сделалось серым, глаза закатились. Она сразу же сжалась и уменьшилась в своей большой новенькой кровати.
– Ну, слава богу, хоть кольцо тебе успела отдать.
– Мама, что там было? Драгоценности, деньги?
– Что было – того уже нет. Уйдите все. Я спать буду.
Мы провозились с уборкой до вечера. Поначалу Рома был угрюм и молчалив, но через некоторое время настроение его улучшилось. Он пытался шутить и подбадривать меня, но я не могла веселиться. Увидев серое, осунувшееся, страдающее лицо тети Лили, я понимала, что это конец.
* * *
…В мире шла Первая мировая, страшная и бессмысленная война. В Петербурге произошла революция, и царь отрекся от престола. Разрушались империи, разрывались народы, исчезали правительства, перекраивалась карта мира… До Верного доходило лишь глухое эхо этих событий, но однажды их отголоски появились в плоти и крови на пороге дома Ланцбергов.
Как-то ночью Хана проснулась от глухого стука в дверь и сдавленного, как ей почудилось, стона. Она разбудила Ханоха, и он, прихватив ружье, всегда стоявшее теперь рядом с кроватью, направился открывать. На пороге стоял оборванец в грязном рубище с нечесаной скомканной бородой и потухшим взглядом. Он был невысокого роста, а из-за согбенной спины и низко опущенной головы, будто стыдящейся своей черноты, казался совсем карликом. Человек поднял глаза – опасливо, словно ожидая удара.
