Шестилетняя Лилечка, самая смышленая из дочерей. И красавица, каких еще не было! Волосы золотистые, шелковистые, кудрявые падают ниже плеч. А глазки черные, пытливые, пронзительные. Арону пять, а Меир – совсем еще малыш. После рождения двойни молока у Ханы не осталось, поэтому их тоже выкормила Карлыгаш, которой Бог дает потомство каждый год. С младшими больше всего забот. А возраст уже не тот – почти сорок. Силы уходят, а заботы лишь прибавляются… Да и Ханох стареет. Уж нет той ловкости, что раньше; уж руки теряют прежнюю силу и твердость; уж взгляд не так остер… Скоро шестьдесят. И, кажется, она снова беременна.
А Лилечка тем временем читает вслух газеты. Она быстро схватила русскую грамоту, сопоставляя слова на иврите: буква алеф – а, бейс – б… Родители не смогли освоить сложную науку русского языка, поэтому для чтения газет подзывали младшенькую. Газеты были разные, подобранные без всякого толка и порядка, поэтому иногда новости за декабрь читали только в июне.
– Ну, читай, читай. – Отец лениво улыбается сквозь усы.
Лилечка собирается с духом, открывает газету и громко и старательно читает, четко произнося каждое слово:
– «Легальный аборт». Петербургское общество врачей вырабатывает проект легализации аборта».
– Мама, а что такое аборт? – спрашивает Лилечка своим звонким, чистым голосом.
В комнате воцаряется молчание. Взрослые стыдливо переглядываются.
– А там ничего другого нет? – строго спрашивает старший брат Моисей.
– Тут еще много написано. Вот, «аборт, практикуемый уже восемь лет».
– Дальше читай, – приказывает отец.
Лилечка понимает, что сказала что-то неприличное, и личико ее краснеет. Еще чуть-чуть, и она расплачется.
– Читай, читай, – подбодряет отец и ласково гладит ее по голове.
Обрадованная отцовской поддержкой, она хватает со стола ядрышки семечек, посыпанные сахаром, и громко хрустит в перерывах между чтением.
– «Здоровый сон». Не так давно врачи советовали спать на правом боку. В настоящее время, когда благодаря рентгеновским лучам физиология получила возможность наблюдать отправления внутренних органов человека, медики пришли к заключению, что самый здоровый сон на спине именно в положении, указанном на рисунке, так как сердце не сдавлено и работает правильно и даже отдыхает при этом».
– Хорошо, хорошо, – соглашается отец, подкручивая длинные пейсы. Он гордился своими пейсами, считал их украшением и обязательным атрибутом думающего человека. – И перестань жевать, ничего не разобрать!
Лилия высыпает из потной ладошки семечки обратно в миску и продолжает:
– «Количество энергии, которое выигрывает человек при подобном сне против обычного за одну ночь, равняется работе поднятия с земли на 4 фута тяжести весом в 120 фунтов».
– Вот это правильно! Вот с этим я согласен! – довольно комментирует Ханох, покручивая указательным пальцем кудрявый пейс и пробуя его на вкус.
Залман, если не был занят учебой или заседанием революционного кружка, участвовал в семейных вечерних посиделках. С ним приходил и соседский парень Айдар, который в последнее время тоже увлекся марксистской теорией о всеобщем равенстве.
Как настоящий революционер Залман пытался склонить хозяев дома в свою веру, притаскивал откуда-то толстенные сочинения Маркса и Ленина, но те лишь скучали и засыпали под его однообразное, неинтересное, хотя и пламенное чтение. Им было намного интереснее играть в карты, лото, шашки.
– Нет, вы только послушайте! – кипятился Залман. – Вы только послушайте, какая мысль: «Свержение самодержавия – необходимый, но лишь первый шаг к осуществлению великой исторической миссии пролетариата: созданию такого общественного строя, в котором не будет места эксплуатации человека человеком. Русский пролетариат сбросит с себя ярмо самодержавия, чтобы с большей энергией продолжать борьбу с капитализмом и буржуазией до полной победы социализма», – цитировал он незаконно добытый труд Ленина.
– Чушь, – бросил лениво Ханох, – чушь и белиберда. Постэ майсэс
[41].
– Да как же так! – не унимался Залман. – Что ж, по-вашему, пролетариат не заслуживает достойной жизни? Что ж, вы, может быть, отрицаете право человека на свободу, на равенство? Может быть, вы считаете, что только буржуи да богатеи могут жировать, в то время как мужик с голоду пухнет? А деревня вымирает!
– Послушай меня, Залман Ицикович! – Ханох нахмурился. – Какое тебе дело до русского мужика? Какое тебе дело до русской деревни? Это чужой народ и чужая страна, не лезь туда! Живи себе спокойно, читай Тору, молись, учись. Только выкинь ты эту дурь из головы!
– То есть как это выкинь? – Залман не на шутку рассердился. – Я выкину, он выкинет, еще кто-то выкинет! Так и ничего делаться не будет. Так и двигаться ничего не будет! Конечно, таким, как вы, богатеям сытым, никакого дела до бедноты нет!
– Что? – Тут уж и Ханох разъярился. – Щенок! Бесенок! Ди клаг брэнгэт дих!
[42] Я свои деньги заработал! И дом свой заработал! Вот этими руками! – Он трясет своими кулачищами, а дети, напуганные, прижимаются к матери. – А ты? Что ты умеешь делать, кроме как языком молоть? – и он схватил обожженные ладони Залмана, в жизни своей не державшие ничего тяжелее Талмуда.
Но мальчишка рассвирепел не меньше старика, рывком высвободил руки и закричал, нагло глядя Ханоху в лицо:
– Социализм предполагает работу без помощи капиталистов, общественный труд при строжайшем учете, контроле и надзоре со стороны организованного авангарда, передовой части трудящихся!
– Господи, опять заученные фразы. – Ханох бессильно опустил руки. – Послушай меня, мальчик, – продолжил он уже спокойнее, – я тоже когда-то был молодым. И я тоже считал, что могу перевернуть мир. Что могу заставить солнце светить по ночам, а звезды – мерцать днем. Но такого не бывает! Пойми ты, бедные всегда будут бедными, а богатые будут богатеть. И это – закон жизни. Ты его не изменишь, ты должен с ним смириться.
Все замолчали. В комнате повисла тяжелая тишина. Слышны были только треск горящих дров в печке и скрежет кошачьих лап о деревянный пол.
– Вот меня давно такой вопрос интересует, – сказал вдруг Залман, по-хамски развалившись на стуле, – вот вы, евреи правоверные, свинину не едите? Нет? А почему, можно поинтересоваться?
– Да бог с тобой, Залман, – сказала Двойра, – что ты несешь такое? Ты что, с ума сошел, что ли?
– Не сошел я с ума, – буркнул он, – а ты помолчи, баба. Ты свинину ела, я тебя спрашиваю?
– Да что с тобой? Не ел никто из нас свинины, – ответила Хана.
– Не ели, – он торжественно обвел взглядом собравшихся, – ага.
– А ты, можно подумать, ел, – усмехнулся Ицик, оторвавшись от своей работы – он, как обычно, мастерил, по своей привычке низко согнувшись над столом.
