Камешки и цветы были разных форм и оттенков. Ими можно рисовать картины – настоящие, живые! Вот великолепные древние горы. Они равнодушно смотрят на людей, суетливо копошащихся у их подножия. Вот проскочил конь, воздушный, сильный. А здесь проплыло и исчезло облако – его нещадно выжгло солнце. Солнце в этих краях не жалело ничего и никого: ни полей, ни рек, ни растений, ни животных… А уж людей тем более! Убийственное пекло уничтожало посевы, выжигало цветы и испепеляло землю, а люди и скот падали без чувств от его жестоких лучей.
Мальчик погружался в свой выдуманный мир, который жил по его законам. В нем не было горя и унижения, обид и незаслуженных упреков. В нем не было всего того, что так угнетало его в мире настоящем: материного фартука, липкого от крови, грязных перьев, облеплявших все вокруг, нестерпимого предсмертного кудахтанья кур.
Однажды, сидя в своем укромном месте, он увидел маленькую точку, которая появилась из-под заходящего солнца. Ему показалось, что это телега. Он присмотрелся. Телега приближалась быстро, как будто летела по воздуху. Нет, вдруг сообразил он. Это не телега. Это автомобиль! Автомобиль? В их городе? Он попытался измерить его пальцем: тот рос буквально на глазах. Сначала чуть доходил до уровня его большого пальца, потом стал втрое больше.
Залман не успел опомниться, как автомобиль оказался совсем близко. Так близко, что мальчик едва успел отпрыгнуть в сторону, чтобы не быть раздавленным его колесами. Автомобиль пронесся мимо него, поднимая за собой огромный столб пыли. Залман потер ушибленный зад и медленно поднялся на ноги. На том месте, где еще несколько секунд назад он сидел, сооружая картины, остались жалкие осколки и рассыпавшаяся труха от сухих цветов.
…Через четверть часа Ардальон Ардальоныч Пухов сидел в своем кабинете и размышлял. Это был невысокий бледнолицый человек средних лет с блеклыми серенькими глазками, хитро щурившимися из-за пенсне, светлыми жидкими волосами и острым носом; очень аккуратный, гладко выбритый, надушенный, в хорошо сшитом и ладно сидящем сюртуке, с накрахмаленным белейшим платочком, выглядывавшим из верхнего кармана, и начищенных до блеска сапогах. Ардальон Ардальоныч производил самое положительное впечатление, но опрятностью своей и безупречностью манер вызывал смутное малообъяснимое чувство опасности. Он был из тех людей, что твердо верят: лучше запачкать совесть, чем сапоги. Царским указом он был назначен управляющим по Туркестанской области еще в 1905 году, и с его появлением по округу прошел страшный холодок.
Первым делом Пухову не понравилась «вольность» местного населения. Привыкший к жесточайшей дисциплине, вымуштрованный донельзя, Пухов не признавал никакой свободы, знал лишь силу кнута и ружья.
Он велел вызвать атамана местного казачьего войска генерала Крупнова. Генерал ввалился в чиновничий кабинет тяжелой поступью стареющего богатыря. Это был здоровенный детина исполинского роста и еще более громадного веса, с большими жирными усами и жестким властным взглядом. Крупнов отличался крутым нравом и тяжелым кулаком. Жил он уединенно, кроме прислуги, старой кухарки Марфы да лакея Ивана, в доме его не было никого. Старый вояка, он столько пережил на своем веку, что иным хватило бы на десять жизней.
Пухов долго беседовал с генералом, выяснял подробности местного управления. Узнал он вот что: казаки в целом, если не брать некоторые неприятные инциденты, жили с местным населением мирно. Те платили положенную дань, а казаки, в свою очередь, обязались поддерживать порядок. Жили они вполне обособленно в своих хуторах, вмешивались в местные проблемы редко и исключительно по крайней нужде. В конфликты не вступали, разве что кто отказывался платить оброк. Тогда рубили нещадно, но справедливо. Пухов слушал – и хмурился. Ему такое положение дел не нравилось. Ему хотелось страха.
Они шептались с Крупновым как заговорщики, громко чокались рюмками с водкой, налитой из изящного графинчика, который Пухов ловко выхватил из буфета, чмокали и хихикали, оглядываясь по сторонам, будто опасаясь, что кто-то за ними подглядывает.
А после этой встречи край потрясла цепь кровавых разбойных нападений.
Казаки ворвались в Верный внезапно, рано утром, когда город только просыпался и вступал в свой привычный жизненный ритм. Они появились – на конях, с шашками, с нагайками и ножами за поясом – и принялись рубить всех, кто имел несчастье оказаться на их пути. Улицы солнечного города были залиты кровью, наполнились криком и стоном. Люди пытались увернуться от жестоких ударов, бежали кто куда, не разбирая дороги, сталкивая слабых и топча их, телами своими защищали детей, старались спрятать их в безопасное место. Казаки врывались в дома, громили, грабили, били посуду, рвали в клочья одежду, перины и подушки и пускали по ветру пух и перья, казалось, будто улицы покрыты снегом; сворачивали шеи курам, резали баранов, душили кроликов, закалывали свиней. Били мужчин, убивали стариков, насиловали женщин. Особенно усердствовали они, когда дело доходило до «инородцев».
Добрались они и до резника. Дом его был зажиточным, с нарядными ставнями на окнах. Вышел седой крепкий хозяин, Тувья Ицкович, с ружьем на плече. За ним, сжавшись от страха, стояла его вечно беременная жена Муся с детьми. Хозяин взглянул в глаза атамана казаков с жутким шрамом во всю щеку.
– О-хо-хо, – захохотал порезанный, – ты что ж, драться вздумал? О-хо-хо, – заржал он во всю глотку, и хохот его подхватили остальные всадники, – а ну-ка, казаки, устроим ярмарку!
С диким криком кинулись они на Тувью, искромсав его в секунду на куски. Женщина и дети заорали от ужаса, но спасения им не было. Казаки набросились на несчастных, принялись выгибать руки и задирать юбки. Дети кричали, мать умоляла пощадить их, но никто не слышал их стонов.
Вдоволь порезвившись, казаки исчезли так же внезапно, как и появились. Верный погрузился в траур.
Залман был единственным из всей семьи, кому удалось пережить погром. Мать как раз отправила его в подвал за сушеными яблоками, когда во дворе их дома появились казаки.
– Блайб дортн! Оставайся там! – успела она крикнуть на идиш так, чтобы погромщики не разобрали.
В узкую щель в потолке Залман смог разглядеть происходящее. Он видел, как убивали его родителей, видел, как надругались над их телами. Видел застывших навсегда маленьких братьев и сестер, видел ужас в их мертвых глазах. Он видел и запоминал, видел и запоминал, видел и запоминал…
Чтобы никогда не забыть.
Спустя несколько дней главы еврейской общины Верного собрались в доме Ханоха. Старый реб Моше с трясущимися руками, маленький Шмулик и сам Ханох сели у стола, чтобы обсудить произошедшее накануне. Это был самый жестокий погром в истории города. Более половины еврейских семей пострадали. Некоторые счастливчики отделались тем, что потеряли скот и имущество. Те, кому повезло меньше, потеряли жизнь. Решено было передать нуждающимся все деньги, собранные общиной, и бедный Шмулик, печально вздохнув, вынужден был согласиться.
Но оставался еще один важный вопрос: что делать с десятилетним бездомным сиротой Залманом Ициковичем? Как найти ему новую семью? Как найти ему новый дом? Все трое долго и мучительно обсуждали эту тему, но никак не могли прийти к решению. Наконец, в их тяжкие раздумья вмешалась Хана. В другие времена это вызывало бы форменный скандал – женщина не имеет права встревать в мужской разговор! Но худенькая, скромная Хана вдруг проявила отчаянную смелость и заговорила:
