В свои 65 лет Димер обладал ростом Линкольна и лысиной Эйзенхаэура. Обходя нависшие валуны, он пробирался мимо пепла и застывших потоков лавы. На фоне горизонта были видны торчащие неподалеку пики других вулканов. Поднявшись еще на 600 м, Дэвид и его коллеги оказались у края кратера Мутновской. Здесь, на покрытом черно-серыми породами участке, ничего не росло. Из-под земли с ревом вырывался пар. Димер надел респиратор и спустился в пропасть. Следующие несколько дней коллектив ученых занимался обследованием кратера вулкана и его краев. Исследователи собрали образцы воды и грязи. А затем Димер приступил к эксперименту.
Его лабораторным столом стало поле бурлящих горячих источников с тухлым запахом сероводорода. В качестве экспериментальной реторты Димер выбрал себе лужу размером с небольшую дорожную яму. Вода в ней, кислая, как уксус, была полна взвеси беловатой глины. Посреди лужи в этой взвеси пробулькивал столбик пузырьков.
Поднимаясь на вулкан, Димер захватил с собой порошок жизни, приготовленный им еще в Калифорнии. В его состав входили четыре нуклеотида РНК и четыре аминокислоты – строительных кирпичика белка: аланин, аспарагиновая кислота, глицин и валин. В качестве завершающей приправы Дэвид добавил в порошок миристиновую кислоту – один из компонентов кокосового масла.
Исследователь опустил в кипящую воду лабораторный стакан и набрал туда литр содержимого. Затем он всыпал в стакан свой порошок, и вода стала напоминать молоко. Когда все как следует перемешалось, Дэвид осторожно наклонился над своей лужей и вылил в нее раствор.
Димер занимался чем-то вроде того, что столетием раньше проделывал Джон Батлер Бёрк. Чтобы разобраться в природе жизни, он проводил опыт – помещал неживые химические соединения в емкость, где они, возможно, обретут некоторые свойства живого
[299]. Но Бёрк был физиком, мало знавшим о молекулярной основе жизни, а Димер имел за плечами 40 лет опыта современной биохимии. Но даже весь этот опыт не помог ученому предсказать, что же произойдет на вулкане дальше.
Как только Дэвид опорожнил стакан в водоемчик, на дымящейся поверхности воды появилась белая пена. Природа снова удивила его. Димер собрал пену в колбу и взял образцы глины. Они отправятся с ним в лабораторию, чтобы помочь хоть чуточку лучше разобраться с тем, как 4 млрд лет назад возникла жизнь, – возможно, в каком-то месте вроде Мутновской сопки.
_______
«На данный момент попросту бессмысленно размышлять о происхождении жизни; с тем же успехом можно размышлять о происхождении материи»
[300], – писал Чарльз Дарвин в 1863 г. своему другу Джозефу Гукеру.
Чарльз был куда консервативнее своего деда Эразма. Он не хотел публично рассуждать о том, как могла возникнуть жизнь из неживой материи. В «Происхождении видов» он коснулся этого вопроса лишь единожды: «Мы должны допустить, что и все органические существа, когда-либо существовавшие на земле, могли произойти от одной первобытной формы, [в которую некогда заронилась жизнь]»
[301].
Дарвину еще придется пожалеть о последних словах. «Заронилась» отдавало библейским сюжетом о творении. Хотя ученый имел в виду всего лишь то, что живые организмы должны были так или иначе возникнуть в отдаленном прошлом. Как именно это произошло, он сказать не мог.
В другом письме Гукеру Дарвин рассуждал о «теплом прудике», который мог послужить сосудом для химических реакций, породивших простейшие организмы. Он так и не поделился этой идеей публично, не говоря уже о том, чтобы развить ее в полноценную теорию. Но своим друзьям признавался, что будет очень рад, если подтвердится зарождение жизни из химических соединений, «ведь это будет открытием исключительнейшего значения»
[302]. Дарвина бы обрадовало не меньше, если бы его опровергли.
«Но я до этого не доживу», – предсказывал он.
Сдержанность Дарвина разочаровывала его учеников. Их герой разработал теорию, позволявшую подступиться к одному из величайших научных вопросов, но подступиться – и остановиться. «Главный недостаток дарвиновской теории, – сетовал Эрнст Геккель, – в том, что она не проливает света на происхождение первобытного организма (вероятно, простейший клетки), от которого произошли все остальные. Когда Дарвин допускает отдельный акт творения для этого первого вида, он нелогичен и, на мой взгляд, не вполне искренен»
[303].
Геккель и другие последователи великого англичанина без колебаний сделали шаг вперед. Они собирали данные о том, как могла зародиться жизнь. Они писали книги, читали сенсационные лекции и спорили с верующими оппонентами, утверждавшими, что только Бог мог сотворить жизнь. Но в движении вдоль границы жизни обнаружилось, что тропа скользкая и опасная. К примеру, Гексли предположил, что открыл раскинувшегося на всю планету батибиуса, однако в итоге оказалось, что его сбила с пути химическая ошибка. Джон Батлер Бёрк, вероятно, стал одним из первых, кто попытался воспроизвести зарождение жизни в пробирке. Но, пробыв мировой знаменитостью всего несколько месяцев, он был предан забвению.
Задним числом кажется, что раз ученые настолько мало знали о самой жизни, то глупо было даже начинать думать о ее происхождении. Гексли рассуждал о протоплазме, но говорил о ней в таких терминах, что она представлялась чуть ли не мистическим желе. Когда же дело доходило до наследственности, никто в XIX в. – даже сам Дарвин – не мог ее постигнуть. Само слово «генетика» появилось в 1900 г., когда Гексли уже пять лет как не было в живых. В первые десятилетия XX в. биологи наконец оставили в покое тему спонтанного самозарождения. Они принялись расшифровывать ферменты и отслеживать гены в поколениях мушек-дрозофил
[304].
Советский биохимик Александр Иванович Опарин
[305] пришел к убеждению, что все эти успехи наконец дали возможность осмысленно обсудить происхождение жизни. Теперь наука уверенно отправила витализм в отставку. «Но все многочисленные попытки найти какие-либо специфические, встречающиеся только в организмах „жизненные силы“ неизменно кончались полной неудачей»
[306]
[307], – заключил он.
