Двое ученых сфотографированы у себя в Кавендишской лаборатории позирующими на фоне модели двойной спирали в человеческий рост, которую они соорудили из палок, пластинок и винтов. На изображении Уотсон смотрит на Крика, указывающего логарифмической линейкой на один из витков молекулярного остова. Эта фотография стала символом поворотного момента в современных представлениях о жизни. Один историк даже поместил ее в ряд важнейших фотографий
[271], посвященных науке XX в., наряду с портретом Эйнштейна и снимком ядерного гриба.
Но иконы неизбежно искажают историю. Хотя бы потому, что на фотографии нет Розалинд Франклин. А кроме того, это изображение сослужило дурную службу памяти о Крике. Она приклеила его имя к двойной спирали, как будто это единственное достижение ученого. Но дальнейшая работа Крика оказалась не менее значимой: он примкнул к международному коллективу ученых, выяснявших те правила, по которым клетки транслируют генетическую информацию в структуру белков. Эти правила получили название генетического кода. Но нет фотографии, где Крик указывал бы линейкой на генетический код. Однако это его достижение, вероятно, столь же важно, как и открытие двойной спирали.
Для Крика было очевидным, что гены и белки записываются разными алфавитами. ДНК состоит из четырех различных оснований. Белки же собраны из двух десятков различных аминокислот. Создав РНК-копию гена, наши клетки «скармливают» ее фабрике, синтезирующей белок, – рибосоме. Крик и его коллеги установили, что рибосома считывает по три основания за раз, чтобы определить, какую именно аминокислоту присоединить к белку. Если одно из этих оснований меняется в результате мутации, то клетка может синтезировать белок, в котором на этой позиции будет другая аминокислота.
Генетический код не просто отвечал внутреннему чутью Крика, он воплощал торжество его научного подхода к жизни. «Это в некотором смысле ключ к молекулярной биологии, – заявил он. – После такого скептикам будет трудно отвергать фундаментальные модели молекулярной биологии, над которыми мы бьемся вот уже столько лет»
[272].
Но у Крика не сложилось стать великодушным победителем. К его огорчению, открытие генетического кода не убедило виталистов. Напротив, Крик повсюду наблюдал подъем витализма. Однажды он услышал от некоего кембриджского священника, что ДНК может служить доказательством экстрасенсорного восприятия. С ужасом Крик прочитал о желании принстонского физика Вальтера Эльзассера (который прославился тем, что установил, каким образом Земля генерирует магнитное поле) попробовать себя в области биологии. В 1958 г. Эльзассер заявил о своем якобы открытии «биотонических явлений», которые «необъяснимы в терминах механического функционирования». Другой ученый писал в Nature, что отличие живого от неживого заключается в «биологическом импульсе», который никогда не получит объяснения через атомы и молекулы.
Крик так рассердился, что начал выступать в Кембридже с лекциями, в которых предупреждал об угрозе витализма для цивилизации. Вскоре после этого Вашингтонский университет пригласил его в Сиэтл прочесть серию лекций о влиянии науки и философии на «человеческое восприятие рациональной вселенной». Крик использовал эту возможность для громкого выпада против своих врагов. Он озаглавил свои лекции «Витализм умер?» (Is Vitalism Dead?)
[273].
В Сиэтле Крик засыпал аудиторию рассказами о головокружительных достижениях науки, в которых были и его собственные заслуги, – о том, как разобрались в наследственности, генетическом коде, работе клетки. Несмотря на полученные данные, сетовал он, витализм все еще держит позиции. В такой его стойкости, по мнению Крика, повинна наша склонность к суевериям. Единственным пришедшим на ум исследователю способом решить эту проблему было контролирование школьного образования. В качестве противоядия от иллюзий, подпитываемых гуманитарными науками, все школьники должны будут получать большие дозы естественно-научных предметов. Старая культура словесности, по утверждению Крика, была «несомненно, вымирающей», и ее следовало вытеснить новой культурой, основанной на «естественных науках в целом и естественном отборе в частности».
Исследователь завершил свой цикл лекций в Сиэтле суровым предупреждением: «Итак, тем из вас, кто является сторонником витализма, даю вот такое пророчество: во что вчера верили все, а сегодня верите вы, завтра будут верить только психи».
Каким бы одаренным ученым ни был Крик, полемистом он оказался неумелым. Когда в 1966 г. его лекции были опубликованы в виде книги «О молекулах и людях» (Of Molecules and Men)
[274], один рецензент назвал ее «ужасающей смесью наивности и фанатизма».
Книга получилась настолько плохой, что многие ученые – собратья Крика оказались в числе самых строгих ее критиков. Витализм был предан научному забвению еще в 1930-е гг. Эмбриолог Конрад Уоддингтон задавался вопросом, не пытается ли Крик «стегать мертвую лошадь»
[275]. Выдающийся нейрофизиолог сэр Джон Экклз
[276] положительно отзывался о тех фрагментах лекций, где Крик описывал новую научную дисциплину – молекулярную биологию, но отвергал его наукоцентричное представление об обществе как «догматическую религиозную декларацию». Кроме того, Экклз порицал Крика за вульгарное отнесение к витализму всего, что было вне молекул и атомов.
«В биологии, – пояснял Экклз, – есть новые эмерджентные качества, не выводимые из химии, равно как и химия не выводится из физики».
Крику не суждено было одолеть своих виталистов. Отчасти проблема состояла в том, что этим штампом он размашисто клеймил всех, кто не разделял его взгляд на мир, – разномастное собрание литераторов, любителей паранормальных явлений и даже некоторых профессиональных ученых. Но дело было также и в его собственных исследованиях ДНК и генетического кода. Сколь бы значительными они ни оказались, многие существенные вопросы о живом и неживом остались без ответов. В 2000 г., за четыре года до смерти исследователя, трое ведущих биологов опубликовали обзор, который озаглавили «Молекулярный витализм» (Molecular Vitalism). Авторы доказывали, что упрощенный, механистический взгляд на жизнь, согласно которому ДНК представляет собой некую инструкцию, не обладает достаточной объяснительной силой для понимания важнейших свойств живого: например, способности клетки сохранять стабильность в мире, где все нестабильно, или гарантированного развития сложной анатомии у эмбриона. Обозревая панораму геноцентрической биологии на заре нового тысячелетия, они выразили сомнение, что геноцентризм «убедит виталиста XIX в., что природа жизни постигнута»
[277].
