Рассказы о полипах из вторых рук, объяснял Бейкер, «кажутся столь необычайными и столь противоречащими общему ходу естества и нашим признанным мнениям о животной жизни, что многие люди видят в них нелепые причуды и смехотворную невозможность»
[160]. Бейкер же из первых рук предоставил выразительное описание, как полип передвигается, ловит добычу и поедает ее. Однако он понимал, что у иных скептиков эта фантастическая идея, будто полип – животное, вызовет насмешку, поскольку она «не соответствует их гипотезе о жизни в целом».
Больше всего не соответствовала ей регенерация. «Если животная душа или жизнь, скажут они, есть единая неделимая сущность, единая в целом и в каждой части, то как же в этом существе она выдерживает деление 40–50 раз и тем не менее продолжает существовать и благоденствовать?» – вопрошал Бейкер.
Пока Бейкер пел полипам дифирамбы, Трамбле открывал в них еще более удивительные свойства. Связующим веществом их организма служила клейкая субстанция, похожая на яичный белок и сопротивляющаяся попыткам разорвать ее. Натуралист задумался, не держит ли он в руках материю жизни
[161] – клей, который не просто скрепляет его животных воедино, но и дает им силу движения. Так зародилась идея животворной субстанции, которую век спустя ученые будут называть протоплазмой.
В других опытах Трамбле получал из одного полипа несколько десятков. Он отрезал от животных кусочки так, что из них вырастали уродливые монстры. Он сращивал вместе двух полипов и видел, как в итоге получается единое жизнеспособное животное. Однажды он поместил на ладонь каплю воды с полипом. Другой рукой он просунул в его стволик свиную щетинку и вытащил обратно. Тело животного вывернулось наизнанку, как перчатка, сдернутая с руки вечером морозного дня. Внутренностью наружу, полип продолжал жить. Когда Трамбле сообщил об этом фокусе, многие натуралисты сочли его невозможным. Голландскому естествоиспытателю пришлось созвать в Соргвлит группу видных специалистов, чтобы они сами увидели, как он выворачивает полипов наизнанку, и засвидетельствовали это.
В 1744 г. Трамбле наконец выпустил двухтомную монографию, где описывались все эти исследования. Но она ознаменовала не начало его новой карьеры зоолога, а конец научной деятельности. Братья Бентинк выросли и больше не нуждались в его услугах. За те годы, что Трамбле пребывал в Соргвлите, граф ввел его во влиятельные круги своих знакомых, которые оценили острый ум учителя. В качестве участника тайной дипломатической миссии, целью которой было урегулирование войны за австрийское наследство, он отправился во Францию. По завершении этой миссии Трамбле пригласили руководить обучением одного юного английского герцога, и исследователь несколько лет путешествовал по континенту со своим учеником. Эти две должности принесли Трамбле пару щедрых субсидий, которыми он воспользовался для того, чтобы вернуться в Женеву, купить имение, вырастить собственных пятерых детей и написать ряд книг о преподавании.
Главным учеником Трамбле стал он сам. Всего за четыре года он самостоятельно научился строгой методике экспериментов на животных. Обучаясь извлекать из своих полипов данные, он выдвинул научные основы экспериментальной зоологии. И еще долгое время после того, как он закончил свои исследования и покинул Соргвлит, сделанные им на полипах открытия будоражили умы натуралистов и философов. Эти существа, которых иные ошибочно именовали «насекомыми», демонстрировали, что живое опровергает все прежние о нем представления.
«Жалкое насекомое только что явило себя миру и перевернуло то, что мы до недавнего времени считали непреложным законом природы, – заявил натуралист Жиль Базен. – Философы напугались, а поэт сказал нам, что сама смерть побледнела»
[162].
Раздражимость
В то время как Трамбле и юные Бентинки шлепали по канавам, в немецком Гёттингене один молодой доктор нарабатывал себе репутацию более традиционным путем. Альбрехт фон Галлер
[163] переехал туда в 1736 г., поддавшись на уговоры местного барона, который строил новый университет и хотел пригласить в него лучшего анатома Европы. В свои 28 лет Галлер был уже весьма очевидной кандидатурой. Барон так жаждал заполучить его, что выстроил для молодого человека усадьбу, ботанический сад и кальвинистскую церковь, чтобы тот мог посещать там службы. И ведь это было отнюдь не всё, что барон предоставит Галлеру. «Прибыв по приглашению в Гёттинген, я счел наиважнейшим для себя делом построить анатомический театр, – писал ученый впоследствии, – и обеспечить его трупами»
[164].
Как и Трамбле, Галлер был швейцарцем в изгнании. Он родился под Берном в семье, которая слыла нервной, скрытной и чудаковатой. Пятилетним малышом Альбрехт сидел на кухонной плите и зачитывал домашней прислуге наставления из Библии. К девятилетнему возрасту он свободно читал по-гречески и уже был автором биографий более тысячи знаменитостей. Он начал интересоваться, как устроено тело внутри, и удовлетворял свое любопытство, вскрывая животных. Уехав из Швейцарии учиться медицине – сначала в Германии, потом в Голландии, он принялся и за людей.
Студенты-медики, однокашники Галлера, находили его несносным. Он воспринимал возражения как личные нападки. «Он не мог спокойно относиться к чужим ошибкам», – писал один из его биографов. Когда некий знаменитый профессор объявил о своем открытии нового слюнного протока, Галлер, которому не было и 20 лет, проверил это на практике. Юноша сконфузил профессора, доказав, что того ввел в заблуждение обычный кровеносный сосуд.
Окончив медицинскую школу, Галлер продолжил свое образование в Лондоне и Париже. Став свидетелем жуткой операции на мочевом пузыре, он решил, что не будет оперировать живых людей. Молодой человек стал проводить еще больше времени за вскрытием трупов, и чем тщательнее он их изучал, тем больше узнавал. По словам ученого, сказанным впоследствии, «освоить всё и полностью рассмотреть все области человеческого тела столь же исключительно трудно, как досконально описать всю необъятность земель, рек, долин и холмов»
[165].
Завершив учебу, Галлер возвратился в Берн и стал семейным врачом, обязанности которого состояли главным образом в том, чтобы делать кровопускания мамашам и детям. Клиентура у него была скудная, поэтому оставалось много свободного времени, большую часть которого он проводил, бродя по склонам Альп. Ему было чуть за 20, когда он прославился как ботаник – знаток альпийской флоры. В Лондоне молодой человек полюбил английскую поэзию и теперь написал длинную романтическую поэму «Альпы» (Die Alpen), воспевавшую горы. Она сделала его самым читаемым немецким стихотворцем своего времени и превратила Альпы в туристический магнит XVIII в.
