Она посмотрела ему в глаза и увидела в них только нежность. К кому? – спросила себя она. К нему? Ко мне?
– Твой отец, по крайней мере, умел их видеть, – снова заговорил Кейсукэ.
– Все цветы, кроме Розы
[113], – сказала она.
Он продолжил свою мысль, будто не услышал ее замечание.
– Ты на чем-нибудь специализируешься?
– Геоботаника.
– Идешь по следам цветов? – спросил он.
– В каком-то смысле.
Он засмеялся.
– Пора бы тебе их найти.
Он заказал еще саке.
– Одна роза – это все розы. Так сказал Рильке
[114], и это совсем не то, что вся твоя дерьмовая наука. Думаешь, твой отец не смотрел на розы? У него была жизнь торговца, и он никогда ничего не понимал в женщинах, но он был самураем, он знал, что прямые пути гибельны.
Роза вернулась к бамбуковой ветви. Что-то царапалось в глубинах ее интуиции, высвобождалось и настойчиво стучалось в дверь сознания.
– Если они гибельны для мужчин, то почему не для женщин? – опять перевел Поль. – Если ты этого не поймешь, можешь отправляться прямиком в ад.
Гончар громко шмыгнул носом, утерся рукавом куртки.
– Ты молода, еще можешь сделать шаг в сторону. Потом будет слишком поздно.
Казалось, он хотел добавить еще что-то, но передумал. Посмотрел на Поля.
– Ты тоже хорошо это знаешь, пепел, пепел…
Он устало махнул рукой, уткнул голову в ладони, что-то пробормотал.
– Что он сказал? – спросила Роза.
– После пепла – розы, – ответил Поль.
Его голос стал глухим. Я пришла после битвы, подумала она, они вместе пережили конец света, я всегда буду лишней в этом единении. Поль пересел на свое место по другую сторону стола, она почувствовала себя покинутой.
– Кейсукэ обращается ко мне на «ты»? – спросила она у Эдуара.
– Обращения на «ты» и «вы» как такового в японском не существует, но он говорит с вами как с дочерью, местоимениями, которые во французском эквивалентны обращению на «ты».
– Как с дочерью? – повторила она. – Я заполучила в предполагаемые отцы мертвеца и пьяницу.
– Он потерял троих детей, – предупредительно заметил Эдуар, – нельзя винить его за то, что он достаточно безумен, чтобы пожелать удочерить французскую зануду.
Через некоторое время Поль встал и попрощался с компанией. Он казался совершенно измотанным, она послушно последовала за ним. У выхода она сделала небольшой крюк, обогнув непокорную бамбуковую ветвь, и отчетливо почувствовала, что ступила на давно известный и давно забытый короткий путь; на мгновение она остановилась, завороженная этим кружным проникновением туда, где не было ни материи, ни субстанции. На улице она сделала глубокий вдох. Воздух пах летом, Канто ждал их, стоя в темноте, – молчаливый, ирреальный. Садясь в машину, она внезапно развернулась и оказалась вплотную к Полю. У него вырвался удивленный жест, он чуть отступил. Она чувствовала себя пьяной, но удивительно бодрой.
– Вы не хотите… – пробормотала она.
Она положила ладонь на его запястье. Он взял ее за плечи, мягко, как ребенка, усадил в машину. Она страстно желала, чтобы он захотел, но захотел чего? Она запуталась в своих мыслях.
– Вы выпили целую бочку, – сказал он, – да и я не слишком трезв.
Он склонился к ней.
– Завтра утром я заеду за вами и отвезу в другую часть города. Потом мы поедем к нотариусу.
– И что там будет? – спросила она.
– Он скажет, что вам оставил Хару.
Она хотела ответить: какая мне разница, что он оставил? Но за спиной Поля, у поворота, где улица выходила на реку, увидела, как поднимаются к луне огромные полотнища тумана. Она подумала о бамбуке-отступнике, о его упорном надломе, о его живучести беглеца – где-то в ее голове голос Кейсукэ проговорил шаг в сторону, и она услышала, как отвечает:
– Я это приму.
Прежде чем он захлопнул дверцу, она заметила вспышку волнения на его лице – вот он, настоящий Поль, подумала она, – потом машина скользнула в ночь. Она вернулась к Хару, как возвращаются к себе домой. Из своей спальни она поклялась в верности туманам, поднимающимся к горам, к небу муссонов, к рыжей луне. Она забылась тяжелым сном, на мгновение проснулась, поискала небесное светило за окном, нашла – охряное, огромное, прочерченное темными ветвями.
10
На самом закате династии Мин будущий художник Шитао, которому было тогда три года, потерял всю свою семью, убитую мятежниками, враждебными двору императора Чунчжэня
[115]. От резни его спас слуга, который отвел его к буддийским монахам на горе Шианг. Там он выучился каллиграфии. Позже он ушел в мир исполнить свою судьбу художника.
Шитао, чье имя означает «окаменевшая волна», умел так изображать скалы, что они казались живыми, но его настоящей страстью были мхи. Однако он никогда не наносил их на свиток. Однажды, когда его друг художник Чжу Да осведомился о причине, он сказал: мох ласкает камень, как любовница, вскоре, возможно, я смогу написать его – и тогда, вдали от битв, я сделаю из своего искусства рассказ о любви.
Мох ласкает камень
С утра ливмя лил дождь. Мир исчезал, река кипела рябью. Роза встала на колени на татами, увидела, что там уже ждет поднос со стаканом воды и белой таблеткой. Она представила, как Поль звонит Сайоко, как они говорят о ней, как он дает указания. Ее охватила волна желания – смутного, не имеющего очертаний. Она приняла таблетку, снова легла. Он в точности знал, кто он. Она попыталась вспомнить их разговор, обстановку, тон. Как человек может узнать, кто он? – задумалась она. В памяти всплыло золото стен – камни, их внезапное присутствие, их бессловесный дар. Как назывался тот сад? Рёан-дзи, сказала себе она с ощущением победы. Потом пришла горечь: я не существую, я не могу узнать, кто я.
Она приняла душ, оделась; каждое движение давалось с трудом; снова легла, подождала, пока пройдет мигрень, заметила, что камелия исчезла. Через какое-то время отправилась в большую гостиную и нашла там Сайоко в коричневом кимоно и оби с пионами, как в первый день. Сидя за низким столиком, та что-то записывала в расходную книгу. Сайоко встала, исчезла на кухне и вернулась с утренним подносом. Пока Роза боролась с цельной рыбиной, японка продолжила свои подсчеты. Звук дождя, падающего на мох под кленом, был непривычно приглушенным. Роза закончила завтрак, решила пройтись, передумала.
