А интересно, кто из них был бы более успешным, если бы Малькольм выжил? Голубоглазый часто задавал себе этот вопрос. Эта мысль всегда заставляла его нервничать. Казалось, он проживает сразу две жизни — одну за себя, вторую за Малькольма, у которого никогда не будет таких возможностей, как у него. Страх пожирал Голубоглазого, точно голодная крыса. А что, если он все-таки обманет ожидания матери? Что тогда будет?
Его единственным спасением был дневник. Он прятал Синюю книгу в темной комнате, где занимался фотографией и где ее не нашли бы ни мать, ни брат; по ночам, когда ему становилось совсем уж невмоготу, он изливал свои страхи и переживания в фантастические истории. Но всегда с позиций плохого парня — негодяя, убийцы…
Его жертвы были многочисленны, а методы убийства весьма разнообразны. Никакой примитивной стрельбы. Подобных средств умерщвления для Голубоглазого просто не существовало. Его стиль, возможно, был далек от совершенства, зато воображение поистине не знало границ. Его жертвы умирали самым прихотливым образом — в сложнейших пыточных устройствах, или закопанные по горло в сырой песок, или от медленного удушья в дьявольских силках.
В Синюю книгу заносились все вымышленные преступления, а также описания некоторых вполне реальных экспериментов: Бен не так давно перешел от хищных ос к молям и бабочкам, а затем и к мышам, которых запросто ловил, используя все ту же бутылку-ловушку. Испуганный трепет крошечных мышиных сердечек, усиленный резонансом стеклянных стенок, эхом отдавался в его собственном, бешено бьющемся сердце.
Ловушку Бен делал из молочной бутылки с широким горлышком, положив на дно вкусную приманку. Он считал, что это отличный способ выбрать жертву, отделить виновных от невинных. Мышь залезала в бутылку, съедала угощение, а выбраться по абсолютно гладкой стенке наружу не могла. Довольно быстро она умирала от усталости и нервного шока, и ее крошечные розовые ступни до последнего продолжали топотать по стеклу, словно внутри невидимого беличьего колеса.
Но главное было в том, что жертвы сами выбирали смерть. Сами решали, войти им в ловушку с наживкой или нет. И поэтому вина за их гибель лежала не на нем…
Но все должно было вот-вот перемениться.
КОММЕНТАРИИ В ИНТЕРНЕТЕ
JennyTricks: (сообщение удалено).
blueeyedboy: Дженни? Как же я скучал по тебе…
14
ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ ALBERTINE
Размещено в сообществе: badguysrock@webjournal.com
Время: 03.12, вторник, 12 февраля
Статус: публичный
Настроение: беспокойное
У всякой лжи своя мелодия. Ложь Эмили начиналась с восторженной увертюры, которая мягко переходила в торжественное анданте, прихотливо рассыпалась на несколько тем с вариациями и наконец переливалась в победоносное скерцо (долгие овации, публика аплодирует стоя).
Таков был ее великолепный дебют. Официальное представление публике. Девочка Игрек, послужив во имя науки, теперь собиралась сама выйти на сцену. Через три недели ей должно было исполниться восемь, она была умна и общительна, ее работы считались практически безупречными и были готовы к самой строгой проверке. Что касается фанфар, то прессу заранее предупредили: в одной маленькой галерее Молбри неподалеку от Королевских ворот состоится аукцион по продаже ее картин; кроме того, вот-вот должна была выйти новая книга доктора Пикока. Казалось — во всяком случае, так казалось мне, — что весь мир вдруг разом заговорил об Эмили Уайт.
«Эта хрупкая фигурка, — писали в „Гардиан“, — эти короткие каштановые волосы, это задумчивое личико вряд ли кого-то поразят. С первого взгляда и не догадаешься, что перед тобой настоящий вундеркинд. А что в ней такого? — спросите вы. — Каких успехов от нее ждут? Она и в самом деле кажется обыкновенной восьмилетней девочкой, но когда автор этих строк замечал, как быстро и легко скользили по предметам ее глаза, у него возникало странное ощущение, что эта малышка способна заглянуть в самые глубины его души».
Автором этих строк был стареющий журналист по имени Джеффри Стюартс, и даже если у него вообще имелась душа, то Эмили и краешка ее увидеть не сумела. Голос его всегда звучал чуточку громче, чем нужно, мало того — гремел с агрессивной убедительностью, точно сушеный горох в миске; и пахло от этого Стюартса лосьоном после бритья «Олд спайс», с помощью которого он старательно пытался заглушить противный запах пота и неудовлетворенных амбиций.
В тот день он был сама любезность. «Просто невозможно представить, — продолжает он в вышеупомянутой статье, — что эти дивные поющие полотна на стенах крошечной галереи близ Королевских ворот совершенно самостоятельно создала эта застенчивая крошка. И все же в облике Эмили Уайт есть что-то волшебное, фантастическое. Ее маленькие бледные ручки беспокойно трепещут, подобно крыльям бабочки. Головка чуть склонена набок, словно она слышит то, что нам, простым смертным, слышать не дано…»
Между прочим, Эмили просто было очень скучно.
— Это правда, что ты видишь музыку? — спросил у нее Джеффри Стюартс.
Она послушно кивнула; за спиной журналиста раздался плюшевый смех доктора Пикока, перекрывавший болтовню присутствующих, так похожую на «белый шум». «Интересно, — подумала Эмили, — а где сейчас папа?» И, прислушавшись, узнала на мгновение его голос, который тут же вновь потонул в какофонии звуков.
— Все эти картины… это действительно то, что ты видишь? — не унимался журналист.
Эмили снова кивнула.
— Тогда расскажи мне, Эмили, какие ощущения ты при этом испытываешь?
«Возможно, я несколько драматизирую, — пишет он далее в той же статье, — но у меня такое чувство, что эта девочка сама подобна чистому холсту; она как будто принадлежит к иному миру, что одновременно и притягивает, и отталкивает. И в ее картинах отражается именно это; кажется, будто нашей юной художнице доступен неведомый нам уровень восприятия».
Ах боже мой! Впрочем, самому Джеффри Стюартсу очень нравилась собственная статья. В ней было много чего в подобном духе; упоминался юный Рембо (а как же без него!), работы Эмили сравнивались с творениями Мунка и Ван Гога, даже выдвигалось предположение, что у нее, как любила выражаться Фезер, «открылся канал связи со Вселенной», то есть она как бы настроилась на определенную частоту и теперь ее талант, возможно, напрямую связан с кем-то из давно умерших художников, именно поэтому она и способна создавать столь удивительные картины.
«С первого взгляда, — пишет мистер Стюартс, — все полотна Эмили Уайт представляются абстракциями. Смелые, даже наглые цвета, обладающие порой настолько плотной текстурой, что кажутся почти скульптурными. Но здесь явно ощущаются и иные влияния, и это не может быть простым совпадением. „Эроика“ Эмили Уайт, безусловно, напоминает „Гернику“ Пикассо, ее „День рождения Баха“ — картина, исполненная такой же деятельности и оживления, как полотна Джексона Поллока,
[32]
а в ее „Лунной сонате под звездами“ чувствуется более чем мимолетное родство с работами Ван Гога. Может, и правда, как считает, в частности, Грэм Пикок, все искусство имеет общий базис, сокрытый в коллективном бессознательном? Или эта маленькая девочка оказалась проводником чего-то такого, что находится за пределами сенсорного восприятия простых смертных?»
