На мгновение ему показалось, что взор девочки устремлен прямо на него; но ведь у слепых взгляд всегда обманчив, верно? Конечно, Эмили не могла его видеть. Что бы он ни делал, как бы ни старался привлечь ее внимание, она все равно никогда его не увидит. Тем не менее его притягивал взгляд ее незрячих глаз, непроизвольно двигавшихся туда-сюда, точно шарики в голове куклы, точно две голубые бусины, в которых отражалось его, Голубоглазого, невезучая судьба.
Он почувствовал начало головокружения, потом в висках в такт музыке застучала знакомая боль. Та самая, невыносимая. Голубоглазый попытался найти от нее защиту, представив себе, что его заключили в некую капсулу — твердую, как железо, холодную, как камень, синюю, как глыба арктического льда. Но от этой боли спасения не было. Он понимал, что она так и будет усиливаться до тех пор, пока не швырнет его на пол, как жалкую тряпку…
На хорах было жарко. Но хористы в белых рубашках и с раскрасневшимися лицами пели словно ангелы. В школе Сент-Освальдс к хоровому пению относились очень серьезно, так что мальчики были отлично вымуштрованы и, точно солдаты, были способны часами стоять и петь, держа спину прямо. Никто никогда не жаловался. Никто просто не осмеливался это сделать. «Пойте от всей души, мальчики, и улыбайтесь! — трубил на репетициях хормейстер. — Вы делаете это во имя Господа нашего и нашей славной школы Сент-Освальдс. Я не допущу, чтобы кто-то из вас подвел всю команду…»
Но вот Бен Уинтер что-то явно побледнел. Возможно, из-за жары и духоты, пропитанной благовониями, а также из-за постоянного напряжения, в котором пребывал, пока хранил на лице лучезарную улыбку. Вспомните: он всегда был хрупким ребенком; так и его мать постоянно говорила. Более хрупким и более чувствительным, чем двое его братьев, и куда более склонным ко всяким болезням и прочим напастям…
Ангельские голоса снова взмыли ввысь в звонком крещендо.
Снег выпадает,
Ложится на землю.
Вот тут-то все и случилось. Словно в замедленной съемке: глухой стук, возня в первом ряду, бледнолицый мальчик падает на пол часовни, но этого никто не видит, и он ударяется головой о край скамьи — после этого удара ему наложили четыре шва, а на лбу остался шрам в виде полумесяца…
Но почему же никто не заметил? Почему Бен всегда оказывался обойденным вниманием? Никто не заметил, как он упал — даже его мать, — поскольку в тот самый момент маленькая слепая девочка в первом ряду испытала что-то вроде паники, и все взоры моментально обратились к ней. Эмили Уайт в розовом платьице, махая ручонками, отбивалась от своей матери и громко кричала: «Дайте же мне послушать! Папочка, пожалуйста… Дайте мне послушать цвета!»
КОММЕНТАРИЙ В ИНТЕРНЕТЕ
Albertine: С благополучным возвращением, Голубоглазый.
blueeyedboy: Рад, что тебе понравилось, Альбертина.
Albertine: Ну, «понравилось», пожалуй, не самое подходящее слово…
blueeyedboy: С благополучным возвращением, Альбертина…
10
ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ ALBERTINE
Размещено в сообществе: badguysrock@webjournal.com
Время: 23.49, понедельник, 11 февраля
Статус: публичный
Настроение: чувствительное
Послушать цвета. Возможно, ты помнишь эту фразу. Легко соскальзывающая с языка взрослого человека, она, должно быть, казалась невыносимо пронзительной в устах пятилетней слепой девочки. Так или иначе, но это подействовало. Послушать цвета. Даже не подозревая об этом, Эмили Уайт открыла шкатулку с волшебными словами и была прямо-таки опьянена их могуществом и той силой, которую они в ней открыли; теперь она сама, точно маленький генерал, командовала всеми; Кэтрин, Фезер, а впоследствии и доктор Пикок безоговорочно и с радостью подчинялись ее командам.
— Что же ты видишь?
Уменьшенное трезвучие в фа миноре. Волшебные слова разворачивались, точно слои оберточной бумаги, и, слетая один за другим, падали на пол.
— Розовый. Голубой. Зеленый. Такие красивые!
Мать в полном восторге стиснула ей руки.
— А еще что, Эмили? Расскажи скорей, что ты еще видишь.
Аккорд фа мажор.
— Красный. Оранжевый. Пурпурный. Черный.
Это было как пробуждение. Та адская сила, которую она в себе обнаружила, вдруг удивительным образом расцвела, и музыка стала неотъемлемой частью ее повседневной жизни. Пианино извлекли из гостевой комнаты и настроили; уроки музыки, которые тайком давал ей отец, теперь стали вполне законными, и Эмили было разрешено упражняться сколько угодно, даже если Кэтрин работала в мастерской. Затем настала очередь газетчиков; письма и подарки поклонников посыпались дождем.
Еще бы, ведь в этой истории таился огромный потенциал. В ней было все необходимое: рождественское чудо, фотогеничная слепая девочка, музыка, искусство, даже наука, доступная пониманию каждого человека с улицы, любезный доктор Пикок и, наконец, масса противоречивых заявлений из мира искусства. Все это заставляло журналистов то заинтересовываться данной темой, то отходить от нее на некоторое время; по крайней мере три года спекуляции вокруг Эмили до конца не затихали. Вскоре подключилось телевидение, а потом даже появился сингл — причем этот хит вошел в десятку лучших! — в исполнении какой-то рок-группы, название которой я забыла. Зато помню, что эту песню использовали потом в голливудском фильме, созданном по книге с аналогичным названием, где роль доктора Пикока исполнил Роберт Редфорд, а слепую девочку, видящую музыку, сыграла маленькая Натали Портман.
Сначала Эмили воспринимала это как само собой разумеющееся. В конце концов, такой малышке просто не с чем было сравнивать. Но она действительно была очень счастлива — целыми днями она слушала музыку, училась тому, что любила больше всего, и взрослые были ею довольны.
В течение последующих двенадцати месяцев Эмили посетила множество различных концертов, видела «Волшебную флейту» и «Лебединое озеро», слушала «Мессию». Несколько раз она ходила с отцом в его школу, чтобы на ощупь познакомиться с различными инструментами.
Теперь она знала их — флейты с изящными вытянутыми телами и прихотливым звучанием, пузатые виолончели и огромные контрабасы, французские рожки и тубы, похожие на огромные кувшины из школьной столовой, наполненные звуками, скрипки с тонкой талией, колокольчики, звенящие, как сосульки, толстые барабаны и плоские тамтамы, плещущие звуками цимбалы и грохочущие тарелки, треугольники и тимпаны, трубы и тамбурины.
Иногда отец играл ей. Он становился совсем другим, если рядом не было Кэтрин, — он шутил и рассказывал смешные истории, бывал очень веселым и танцевал под музыку вместе с Эмили, так что у нее от смеха кружилась голова. Отец признался, что когда-то хотел стать профессиональным музыкантом и играть на кларнете, а не на фортепиано; кларнет вообще был его любимым инструментом. Однако кларнетисты, получившие классическое образование, были не очень-то востребованы, и небольшие амбиции отца так и угасли, подавленные и никем не замеченные.
