Но какая-то часть меня, видимо, очень хорошо все помнит. И должно быть, я смутно предчувствовала, что случится. Ведь среди всех трав и цветов в моем саду — желтофиолей, чабреца, розовой гвоздики, гераней, лимонника, лаванды и разных ночных пахучих цветочков — я ни разу не посадила ни одной розы.
7
ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY
Размещено в сообществе: badguysrock@webjournal.com
Время: 03.06, воскресенье, 3 февраля
Статус: публичный
Настроение: поэтическое
Музыка: Roberta Flack, The First Time I Ever Saw Your Face
Бенджамину было семь лет, когда родилась Эмили Уайт. Время серьезных перемен в душе человека; время неуверенности, дурных, невысказанных предчувствий. Сначала он не совсем понимал, что все это значит, но каждый день после той встречи на рынке ощущал постоянные изменения во всем. Люди больше не обращали на него внимания. Женщины перестали сюсюкать и закармливать его сластями. Никто не восхищался тем, как сильно он вырос. Казалось, он шагнул куда-то и выпал из поля зрения.
Мать, занятая даже больше, чем прежде, целыми днями наводившая чистоту в чужих домах и в школе Сент-Освальдс, часто бывала слишком усталой, ей было не до бесед с мальчиками, ее хватало лишь на то, чтобы напомнить им о необходимости чистить зубы и хорошо учиться в школе. Материны хозяйки, которые когда-то суетились и кудахтали вокруг него, словно наседки вокруг единственного цыпленка, казалось, и вовсе исчезли из его жизни, заронив в нем смутные подозрения: может, он что-то натворил или просто так совпало, что он теперь никому не нужен (за исключением доктора Пикока)?
А потом он наконец догадался. Он раздражал их, вот и все. Трудно дружить с человеком, который моет у вас под холодильником и оттирает ваш унитаз, который вручную стирает ваши кружевные трусики и в конце недели получает от вас вряд ли достаточно денег на хотя бы одну пару таких же трусиков. Материны хозяйки прекрасно это понимали. Все они как одна читали «Гардиан»
[20]
и верили в равенство, до определенной степени, конечно. Видимо, они испытывали неловкость, что наняли уборщицу, но никогда бы не признались в этом, ведь они, в конце концов, помогают бедной женщине с тремя детьми! Вот они и старались как-то скрыть неловкость, суетясь вокруг ее очаровательного сынишки, ахая и охая, точно посетители открытой фермы при виде ягнят (которых в ближайшее время увидят на полках магазинов в виде отлично оформленных натуральных отбивных и котлет). В течение трех лет он был маленьким принцем, испорченным, захваленным и обожаемым, а затем…
Затем появилась Эмили.
Звучит совершенно безобидно, не правда ли? Такое милое, старомодное имя, сплошной миндаль в сахаре и розовая вода. И все же именно она — начало всего; то веретено, на которое наматывалась нить их жизни, флюгер, легко поворачивающийся от «солнца» к «буре» благодаря одному движению жестяного петушиного хвоста. Сначала появился слух, но он все разрастался, набирал силу, пока не стал Джаггернаутом,
[21]
сокрушавшим все, недостойное феномена Эмили Уайт.
По словам матери, он плакал, когда услыхал об Эмили, он очень жалел и бедную малышку, и миссис Уайт — ведь она так мечтала о ребеночке, а когда ее желание наконец осуществилось, впала в такую депрессию, что отказалась не только выходить из дома, но и нянчить свою дочку, хотя бы купать ее. А все потому, что девочка родилась слепой…
Но это только мать так говорила; она, как всегда, сильно преувеличивала его чувствительность. На самом деле Бенджамин не проронил ни слезинки. Брендан — тот плакал. На него это было куда больше похоже. А Бен даже огорчения никакого не испытал, лишь легкое любопытство: ему было интересно, что же миссис Уайт будет теперь делать? Он слышал, как миссис Вайн в беседе с его матерью обмолвилась, что матери порой сами наносят ущерб своим детям, находясь в состоянии послеродовой депрессии. Он задавал себе разные вопросы. «А ребенок-то в безопасности, а комиссия по опеке его не заберет?», «А если заберет, станет ли миссис Уайт пытаться вернуть его?..»
Не то чтобы он так уж нуждался в миссис Уайт. Но со времен раннего детства он сильно изменился. Его волосы потемнели, он из блондина превратился в шатена, пухлое детское личико стало угловатым. Он уже тогда сознавал, что его младенческое очарование осталось позади, и душа его горела обидой на тех, кто даже не предупредил его: то, что получаешь даром в четыре года, в семь у тебя могут жестоко отнять. Раньше его так часто уверяли, какой он очаровательный и хорошенький, а теперь он оказался никому не нужен, выброшен за ненадобностью, убран подальше, как те куклы, которых миссис Уайт куда-то засунула, когда на свет появилась ее новая, живая кукла…
Братья и не подумали ему сочувствовать, когда он внезапно лишился прежних милостей. Найджел и вовсе открыто ликовал, Брен, как всегда, остался безучастным. Хотя Брен, скорее всего, поначалу ничего не заметил, уж больно он был занят, повсюду таскаясь за Найджелом и рабски его копируя. Старшие братья не могли понять главного: речь вовсе не о том, что ему не хватает материного или еще чьего-то внимания, просто обстоятельства, связанные с рождением Эмили, открыли истину: на свете нет незаменимых, даже такой уникум, как Бен Уинтер, может неожиданно потерять прежнюю позолоту. Теперь только сенсорные особенности Бена выделяли его среди остальных членов семьи — но и это вот-вот должно было претерпеть серьезные изменения.
К тому времени, когда им наконец удалось увидеть Эмили, ей уже исполнилось девять месяцев. Это была пухленькая малышка в нежно-розовом, уютно устроившаяся у матери на руках. Дело было на рынке, где мальчики помогали матери закупать продукты, и первым миссис Уайт заметил именно Голубоглазый. Она была в длинном пальто пурпурно-лилового цвета — Violetto, ее любимый цвет, — которое, видимо, должно было выглядеть богемно, а на самом деле сильно ее бледнило; от нее исходил такой пронзительный запах пачулей, что у него защипало глаза, этот запах перекрывал даже аромат фруктов.
Миссис Уайт сопровождала какая-то женщина. Тех же лет, что и его мать, в беленых джинсах и жилете, с длинными, какими-то сухими, блеклыми волосами, обе руки сплошь в серебряных браслетах с побрякушками. Миссис Уайт подошла к торговке клубникой, но, заметив в очереди Бенджамина, тихонько вскрикнула от удивления:
— Дорогой мой, как же ты вырос! Неужели мы действительно так давно не виделись? — Она повернулась к приятельнице. — Фезер, это Бенджамин. А это его мать, Глория.
О Найджеле и Брендане она даже не упомянула. Впрочем, этого и следовало ожидать.
Женщина, которую она назвала Фезер, заставила себя слегка улыбнуться. «Какое дурацкое имя», — подумал Голубоглазый.
[22]
Ему сразу стало ясно, что ей не понравилось их семейство. У нее были продолговатые и какие-то зимние, холодные как лед, зеленоватые глаза, лишенные всякого сочувствия. Он ощущал, как подозрительно она отнеслась к ним, видимо, считая их «черной костью» и совершенно не подходящей для нее компанией.
