— Она не «просто»! Она не такая, как все! — дрожащим голосом воскликнула миссис Уайт. — Она особенная! Она одаренная! Я знаю, что это так! И пусть она лучше умрет, чем станет одной из них, из этих жалких детей-инвалидов…
Она не закончила: услышав эти слова, та, вокруг которой и разгорелся скандал, вскочила и закричала; это был отчаянный, пронзительный то ли крик, то ли плач, превращавшийся порой в оглушительный визг; этот вопль точно лазерным лучом взрезал действительность, придав ей вкус меди и гниющих фруктов…
Я даже камеру выронил.
— Мааааа-ааааа-ааааааа!
На какое-то время мы с Эмили стали единым целым. Близнецами. Двумя сердцами, бьющимися, как одно; я полностью слился с ней, а она — со мной. И мы узнали друг друга. А потом вдруг наступила оглушительная тишина. Словно резко выключили звук. И я отчетливо ощутил, что совершенно окоченел на этом морозе; я ведь простоял там уже час, если не больше. Ноги и руки онемели; по щекам текли слезы, но я почти не чувствовал их.
Мне было тяжело дышать. Я хотел уйти и попытался хотя бы сдвинуться с места, но оказалось, что уже слишком поздно: тело мое превратилось в застывший бетон. Тот недуг, которой обрушился на меня после смерти Бена, оставил меня совершенно без сил. Видимо, я стал слишком уязвимым — ведь я очень похудел за те дни и сильно ослаб физически.
Мне стало по-настоящему страшно. «Так ведь можно и умереть здесь, — подумал я. — И никому даже не известно, где я нахожусь». Я пытался позвать на помощь, но с моих губ не слетело ни звука; мои уста были словно парализованы ужасом. Я задыхался, все плыло у меня перед глазами… «Надо было слушаться маму, Брен. Мама всегда заранее знает, что у тебя ничего не выйдет. Мама знает, что ты заслуживаешь смерти…»
«Пожалуйста, ма», — шелестят мои губы, застывшие от холода, сухие как бумага.
Снег выпадает,
Ложится на землю
Слой за слоем,
Слой за слоем…
Тишина полностью окутала меня. Снег заглушил звуки, свет, ощущения…
«Хорошо, тогда позвольте мне умереть, — пронеслось у меня в голове. — Позвольте мне умереть здесь, под окном. По крайней мере, тогда я буду свободен. Свободен от той…»
Эта мысль всегда как-то странно возбуждает меня. Стать наконец свободным от матери и от всего, что с ней связано, — вот предел моих мечтаний. Я готов даже о Гавайях забыть. Итак, единственное, что мне нужно, это еще некоторое время провести здесь, в снегу. Совсем недолго, а потом я усну. И буду спать, спать без надежды и без воспоминаний…
Тут у меня за спиной раздался голос:
— Брендан?
Я открыл глаза и с трудом повернул голову. Это была маленькая Бетан Бранниган в красном пальто и шапке с помпоном. Она смотрела на меня из-за ограды, словно какое-то существо из волшебной сказки. Маленькая Бетан, также известная как проклятое отродье Патрика, как нагулянная дочурка, живущая в соседнем доме. Маленькая Бетан, тайну происхождения которой — многие годы тщательно хранимую — моя мать, должно быть, пригрозила Патрику раскрыть всем…
Бетан вскарабкалась на садовую ограду и заявила:
— Брен, ты просто ужасно выглядишь.
Снег совершенно лишил меня голоса. Я снова попытался шевельнуться и обнаружил, что ноги примерзли к земле.
— Погоди, я сейчас. Ты не бойся, все будет хорошо.
Бетан даже в свои двенадцать лет знала, как помочь человеку, попавшему в трудное положение. Мне было слышно, как она подбежала к входной двери и трезвонила до тех пор, пока из дому кто-то не вышел. Хлопнула дверь; снег со скрипом съехал с крыши и глухо упал на крыльцо.
Ночную тьму разрезал голос мистера Уайта:
— Что случилось, Бетан? Какая беда стряслась?
— Там мой друг, — взволнованно ответила Бетан. — Ему срочно нужна помощь.
Затем раздался истерический вопль миссис Уайт:
— Патрик! Не смей впускать ее в мой дом!
— Кэти, там кто-то попал в беду…
— Я предупреждаю тебя, Патрик!
— Кэти, перестань…
Вдруг ноги подо мной подломились, и я упал на четвереньки. Приподняв голову, я увидел Эмили — у двери, чуть под углом. Густой, как сироп, свет лениво изливался на белый, безупречно чистый снег. Эмили была в голубом платье, небесно-голубом, как одеяние Девы Марии; в тот миг я так сильно любил ее, что был бы рад даже умереть вместо нее…
— Эмили, — с трудом пробормотал я замерзшими губами.
И тут мир съежился до одной-единственной искорки; тяжелая волна холода полностью поглотила меня, но я еще успел услышать чьи-то торопливые шаги, кто-то бежал ко мне, и…
Все, пустота.
Больше я ничего не помню. Совсем ничего.
14
ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ ALBERTINE
Время: 00.23, пятница, 22 февраля
Статус: ограниченный
Настроение: опустошенное
У газетчиков весьма скудный лексикон. И правила его использования довольно строгие. Если пожар, то это всегда «багровое зарево», если светлые волосы, то «цвета шампанского», ну а блондинка заведомо глуповата. Убийства в газетных текстах неизменно «жестокие», словно есть убийства, совершаемые с состраданием. А смерть ребенка (лучше даже малыша) «трагична», без вариантов…
В данном случае написанное в газетах почти соответствовало истине; материнская любовь действительно была подвергнута жестокому испытанию; друзьям не удалось заметить признаков надвигающейся беды; муж не пожелал идти на уступки жене — в общем, нелепое стечение обстоятельств.
Как и с гибелью принцессы Дианы, в тот раз тоже обвиняли прессу. Впрочем, в мире таблоидов опубликовать статью на одну из подобных тем — все равно что пройти посвящение в рыцари; после этого тебя всюду приветствуют и называют по имени. Самый шик — когда в материале затронуты вопросы, связанные с Иисусом Христом, членами королевской семьи, рок-звездами, супермоделями и маленькими девочками, которых похитили или убили. В заголовках обычно используются безликие имена, лишенные фамилий: Хейли, Мэдди, Джессика; считается, что в этом есть определенная интимность, то есть автор как бы лично приглашает каждого выразить свое горе или негодование. Венки и ангелы, игрушечные мишки и груды цветов, в которых нога утопает по колено; слава Эмили переросла в ужасную трагедию, потрясшую Молбри.
Трагедию? Ну, в общем, да. У той девочки было все, ради чего стоило жить. У нее был талант. Красота. Деньга. Слава. С ее юной личностью уже было связано так много всяких легенд. Впоследствии они переросли в нечто, весьма близкое к настоящему культу. А волна всеобщего сострадания, вызванная ее смертью, выражалась в громогласных, без конца повторявшихся восклицаниях: «Почему именно Эмили? Почему не какая-нибудь другая девочка?»
