Далее в статье указывалось, что в Пскове печальная действительность дает совершенно другую картину, что там сидели «деятели, которые за короткое время своих хозяйничаний натворили столько дел, что вряд ли их скоро расхлебаешь… Растлевающее влияние их деятельности настолько подорвало доверие народа к власти, что теперь нужна упорная и долгая работа, чтобы вернуть снова ту добрую и радостную улыбку, с которой народ встречал впервые наши белые войска…»
В Пскове сидел «батько» Булак-Балахович.
Сей «герой», уроженец Литвы, начал свою военную карьеру вольноопределяющимся добровольцем в 1914 году на восточнопрусском фронте. Забияка и головорез, смелый и предприимчивый, он дослужился до чина поручика еще при правительстве Керенского, а в 1918 году мы уже видим его в рядах Красной армии в качестве начальника кавалерийской отдельной части, подавляющего крестьянские восстания в Новгородской губернии. Поссорился ли он с большевиками или проворовался у них, но зимою 1918–1919 годов, когда после ухода германцев из Пскова и бывшей Эстляндской губернии в этом районе начинается вооруженная борьба эстонцев и русского Северного корпуса с большевиками, – Булак-Балахович вдруг во главе своего отряда появляется в Эстонии.
С такой же решительностью, с какой он раньше во имя коммунизма усмирял крестьян, он направляет теперь свое оружие против своих прежних хозяев. И опять делает карьеру. Отряд его разрастается, трофеи умножаются. Эстонцы на него молятся. Их силы почти ничтожны, они еще неопытны в деле борьбы с большевиками, а Булак знает все слабые стороны последних и творит чудеса. Растет его авторитет и среди русских войск, оперирующих в Эстонии под названием «Северный корпус». Из перебежчиков и добровольцев, среди которых преобладающая часть головорезы-авантюристы, а то и просто общеуголовные элементы, Булак-Балахович организует все новые и новые отряды. Он дерзновенно храбр, но вместе с тем жесток и беспощаден. В Ревеле, который я впервые посетил в январе 1919 года, мне тогда еще о нем говорили: «Там, где Балахович пройдет, там трава больше расти не будет» – и мне поясняли, что это надо понимать в буквальном смысле слова, причем отмечу еще, что такая оценка исходила от восторженных поклонников «героя».
Постепенно, по мере развития операций против большевиков, Балахович стал вытеснять других начальников Северного корпуса, пользуясь все время широким благоволением эстонцев, а вскоре после преобразования Корпуса в Северо-Западную армию с переходом главного командования к Юденичу мы уже видим его в качестве командира «особой сводной дивизии», в которую, разумеется, вошли все преданные ему и воспитанные в его духе части, с постоянным местопребыванием в Пскове.
Юденич мне потом рассказывал, что он «скрепя сердце» утвердил Балаховича в этом звании, но – «что делать было: Балахович популярен в войсках…»
Предоставим теперь слово одному документу, исходящему от очевидца «деятельности» Булак-Балаховича в несчастном городе, статье, напечатанной в те дни в «Свободе России» и написанной (да простит мне автор разоблачение псевдонима) одним из членов Северо-Западного правительства, государственным контролером В. Л. Горном. Пусть побольше таких документов попадает в историю антибольшевистской борьбы – тогда мы меньше ошибок будем совершать. Отмечу лишь, что я напечатал тогда эту статью с предварительным учетом возможных сюрпризов со стороны как эстонской цензуры, так и русской, т. е. чувствительно ее урезал.
Вот ее содержание:
«Кто виноват?
Псков, как известно, был взят исключительно эстонцами. Отряд Балаховича пришел сюда несколько дней спустя, так сказать, уже по готовой дороге. Явившийся в город эстонский комендант сразу же заявил собравшимся у него представителям городского самоуправления, что эстонские войска как войска демократической страны не несут населению восстановления прежних царских порядков, а борются за свободу и за демократический гражданский строй. Поэтому все псковичи должны быть спокойны за свою жизнь; эстонские войска ведут войну лишь с большевиками, а не с теми, кто из-за куска хлеба служил у них, не сочувствуя в душе их порядкам.
И действительно, когда в первые же дни поднялась волна обывательских доносов и изобличений в большевизме, то эстонские власти хотя и задерживали приводимых к ним лиц, но по большей части или тотчас же их отпускали (так как черная сотня охотно видела большевика в каждом инакомыслящем, не подходящем к ее черной масти гражданине) или, если улики оказывались серьезными, задерживали и оставляли приведенного человека до разбора его дела. Никаких казней город не видел за это время, и все жители сразу почувствовали, что явилась действительно разумная нереакционная власть. После всяких издевательств, после кошмарных расстрелов пачками по ночам, после всего того произвола, который вытерпел от большевиков обыватель, эстонский режим первых дней настолько выгодно и резко оттенялся, что, казалось, не будет места впредь никаким ужасам и обывательские нервы наконец перестанут страдать.
Но – увы… Спокойствию этому скоро пришел конец!
Спустя неделю как-то вечером в городе раздались крики «ура», появилась небольшая колонна русских сил, а вместе с нею появился и ее предводитель атаман Булак-Балахович. Все задвигалось и побежало. Быстро собралась огромная толпа, все искренно и радостно встретили своих солдат. К мощной и стойкой защите эстонских солдат присоединились свои родные солдаты, и обыватель в эту ночь заснул еще крепче.
Утра следующего дня я никогда не забуду. Снова бежал народ, снова пришло все в движение, но не было на лицах радостных счастливых улыбок. Большинство встречных растерянно качало головой, пожимало плечами, и немногие, скверно скаля зубы и злобно торжествуя, указывали пальцем на Базарную площадь. За толпой народа, возвышаясь над ней, впереди белело и качалось что-то. Только подойдя ближе, я увидел, что на фонаре висел какой-то человек в одном белье, а перед ним – толпа, в которой было много детей. Дул ветер, накрапывал дождь, и труп качался на своей петле… Я молча закрыл глаза и бросился на тротуар. Там стояли какие-то люди, и один из них, обращаясь ко мне, сказал: «Зачем это? Кому это нужно? Ведь так даже большевики не делали. А дети – зачем им такое зрелище?..»
А дальше пошло все в том же духе, но много хуже и отвратительнее. Вешали буквально каждый день, в центре города, на глазах у всех, на фонарях. Зрелище понемногу становилось привычным: толпа заранее скапливалась около штаба Балаховича и часами ждала очередной драмы.
Наконец вели жертву к фонарю, заставляли делать себе петлю, иногда устраивали жестокий «диспут» с обреченным, глумились, били его, и приговоренный умирал в петле – днем, при всех, на глазах у женщин и детей. Часто вешали по нескольку зараз, благо фонари в Пскове широкие, железные, трехгранные. Когда умирающая жертва начинала сильно мучиться, окружающие солдаты хватали ее за ноги, не давали ей мотать ногами. Я сам видел эти сцены почти садизма и видел, как за углом плакали мужчины и женщины, хватающие детей, чтобы они не смотрели на умирающего. Покойники потом висели на фонарях по суткам, и более чуткие люди старались обходить эту улицу. А однажды приходилось обходить тротуар на улице: человек во время казни сорвался с петли и побежал. Его догнали, пристрелили из револьвера и волоком за оставшуюся веревку на шее стащили по тротуару к реке, на тротуаре по всему пути осталась широкая засохшая полоса крови.
