Находчивый Меттерних прервал его:
– Да, но эти принципы плохо применимы на Висле.
– Если они неприменимы на Висле, – ответил Пальмерстон, – то они одинаково должны быть неприменимы на Рейне и в Адриатике. Пересмотрим уже тогда все постановления Венского конгресса…
Австрийский канцлер понял намек и в течение этой беседы больше уже не возвращался к краковскому вопросу.
Точно так же и в Париже весной 1919 года какой-нибудь Пальмерстон (хотя и не из англичан) мог вдруг заметить Ллойд Джорджу:
– Если принцип самоопределения должен быть применяем повсюду, то его надо применять и к Ирландии, а если для Ирландии он не годится, то он непригоден также для прибалтийских областей России…
Вот эти-то «неудобства», вытекавшие из особенностей положения некоторых союзников, игравших в конференции первую скрипку, и лишали их возможности на первых порах конференции говорить открыто о своих планах в отношении России. Я наблюдал эту неловкость при всех моих тогдашних беседах в Париже с англичанами и французами, американцами и итальянцами, особенно же в одной продолжительной беседе с ближайшим сотрудником Ллойд Джорджа известным Филиппом Карром: все они так или иначе обходили щекотливый вопрос о принципах, которые должны быть применяемы к решению балтийской проблемы.
Относительную искренность суждений я встретил только у одного из видных членов итальянской делегации в Париже, нынешнего министра иностранных дел маркиза Торрета, бывшего долгое время итальянским поверенным в делах в Петрограде и хорошо знающего Россию.
– Проблема устройства бывших балтийских окраин едва ли будет решена в пользу России… Что до роли Италии в этом вопросе, то надо помнить, что сама Италия создана принципом национальности, т. е. тем, что теперь называется принципом самоопределения. Это – основа ее политики, и она, естественно, будет отстаивать ее в отношении всех вопросов, подлежащих решению конференции…
И действительно, через год после описываемых здесь событий, когда независимость Эстонии еще даже не была признана de jure, первым великодержавным дипломатическим представителем в Ревеле с правами «чрезвычайного посланника и полномочного министра» оказался итальянец – Депретис, тогда как англичане и французы имели там пока только «комиссаров».
Впрочем, и для Италии вопрос о том или ином устройстве Балтики решался не столько в плоскости симпатии или антипатии к России или к балтийским народам, не столько по велению принципа самоопределения, сколько по соображениям того, что Саландра накануне вступления Италии в войну называл «священным эгоизмом» (sacro egoismo) итальянского народа.
Италии так же, как и Англии, невыгодно воссоздание сильной могущественной России, задающей тон в Европе. Без великой могущественной России адриатическая проблема для Италии более не существует, т. е. не представляет для нее никаких забот, как бы сербы ни косились на неудовлетворительное решение вопроса о Фиуме и далматинских берегах; с возрождением великодержавной России эта проблема вновь оживает, ибо молодое государство сербов, хорватов и словен, естественно, будет опираться больше на Россию, чем на все парижские договоры и соглашения «маленьких Антант».
Равным образом, современные итальянские государственные деятели отдают себе отчет и в том, что Россия при своем великодержавном возрождении никогда не примирится с односторонним решением вопроса о Константинополе и проливах в том виде, как с ним «покончили» англичане, французы и итальянцы к вящему торжеству «исторической справедливости». Возродится эта проблема – возродятся и другие, стоящие в связи с разделом Турции на сферы влияния и вообще с положением в восточном бассейне Средиземного моря, который в политике Италии, как известно, всегда занимал первостепенное место. Отсюда новые заботы могут задеть оглоблей и южную часть Балканского полуострова – Грецию – и перекинуться на Югославию, которая, по представлению итальянцев, всегда будет идти в фарватере русской политики.
Словом, при возрождении великодержавной могущественной России «заботы» у итальянцев будут, тогда как при дальнейшем ее ослаблении и разложении они почти совершенно отпадают. Ибо в Европе, в центральной ее части, Италия не видит для себя в ближайшие десятилетия никаких «туч»: Габсбургов нет, а если немецкая Австрия, в конце концов, и воссоединится с Германией, то с точки зрения экономических интересов Италии это будет ей только выгодно – она избавится тогда, по крайней мере, от угольной зависимости от Англии.
В общем, итальянцы, как мне довелось слышать недавно в Риме из многих уст, охотно повторяют сейчас слова знаменитого Эренталя, сказанные на другой день после аннексии Боснии-Герцеговины: «Мы насыщены…»
Другое дело, как мы видели, – «русская опасность» завтрашнего дня – и в отношении ее уже сегодня надлежит подумать о мерах противодействия. Эти меры – английский рецепт, т. е. замаскированное или открытое поощрение процесса дальнейшего ослабления и расчленения России.
С точки зрения экономических интересов Италии такая политика тоже выгодна: товарообмен со старой Россией был невелик, торговые договоры были основаны, во всяком случае, на принципе взаимности. Но может ли речь идти о «взаимности», о «равноправии» при заключении экономических соглашений с какой-нибудь Грузией, обретшей независимость благодаря заступничеству великодержавной, великодушной Италии?
Однако справедливость требует отметить, что эти вожделения обнаружились в Италии только к концу 1920 года или, точнее, весною и летом 1921 года на последних парламентских выборах, которые понадобились Джиолитти для очистки Монте-Читорио от чрезмерного социалистического балласта. На мирной же конференции в Париже итальянцы, как и англичане, носили в отношении России совершенно чистые незапятнанные перчатки и такой же безукоризненной чистоты цилиндры. О попытке превращения России в колонию, о ее раздроблении на «сферы влияний» никто тогда не смел еще говорить.
Напротив, вы еще слушали комплименты по адресу старого союзника, соболезнование по случаю постигшего его горя и надежды, что «с общей помощью» все еще наладится к лучшему.
В частности, по интересовавшему меня вопросу о Прибалтике я не слышал никаких определенных мнений и планов – все откладывалось на «после» конференции, т. е. на тот день, когда мирный договор с Германией будет подписан и скреплен. Тогда – гора с плеч долой, и союзники приступят к решению русских дел во всей их разновидности.
Единственно конкретное, что мне при этом удалось установить, было то, что для установления возможностей вооруженной борьбы Юденича против большевистского Петрограда в Гельсингфорс и Ревель будут отправлены союзные военные миссии – французская и английская, которые и выяснят вопрос об оружии, снабжении и о продовольствии. Во внутреннюю нашу кухню эти миссии ни в коем случае вмешиваться не станут; точно так же они не будут оказывать никакого давления и на решение вопроса о взаимоотношениях между русскими политическими организациями, с одной стороны, и Финляндией и Эстонией, с другой. Явятся, словом, только друзья и союзники, готовые помочь делу освобождения Петрограда от большевиков…
