Однако в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, в очередной раз зайдя в тупик, я заподозрил, что за фасадом этой истории скрывается совсем другая правда.
У психологов есть понятие так называемых «ложных воспоминаний». Ложные воспоминания люди создают, чтобы спрятать другие события, слишком болезненные, чтобы о них помнить. Когда я выяснил, что именно это и произошло с Клаудией, то столкнулся с дилеммой. Оказалось, что моя работа выполнена лишь наполовину. Я так и не получил ответа на главный вопрос: «Где же была Клаудия в ночь тройного убийства?»
Чтобы выяснить ответ, надо было пробиться сквозь стену ее ложных воспоминаний, а для этого предстояло собрать как можно больше сведений о ее прошлом, об истории болезни, а в первую очередь – о взаимоотношениях с мужчинами, благодаря которым она стала такой, какая есть.
Копнув глубже, я обнаружил, что Клаудия, несмотря на все свое желание сотрудничать, отчего-то ужасно боится, что я узнаю о ней лишнее.
Весь второй год работы над книгой мне пришлось бесконечно бороться со страхами Клаудии, с ее фантазиями и увертками. Всякий раз, когда я думал, что разгадка – вот она, уже лежит на поверхности, я почти до нее дотянулся, Клаудия не только стирала из памяти нужные события, но и вообще забывала, чем мы с нею занимаемся. Не помню даже, сколько раз я обещал себе все бросить.
Однако было уже поздно. История начала жить собственной жизнью.
Случайная фраза Говарда Чемпа, который очень хотел знать, откуда Клаудии столько известно про место преступления и что на самом деле случилось в ту ночь, заставила меня понять, что хоть полиция и поймала Убийц с двадцать вторым калибром, загадку Клаудии им разгадать не удалось.
И мне, видимо, тоже.
Клаудия до последнего берегла от меня – как и от полиции, адвокатов и врачей – свой главный секрет.
И только перестав спрашивать, о чем она врет мне, и задавшись совсем другим вопросом: о чем она врет себе? – я сумел сорвать покров лжи и фантазий, пять лет скрывавший жуткую истину.
2
Как ни старался я помочь Клаудии заполнить пробелы в памяти, она почти не помнила те шесть месяцев, которые прошли с июля семьдесят восьмого года (когда ее выпустили из тюрьмы и она поселилась в Немецкой деревне) до декабря (когда арестовали братьев Левингдонов). Но как-то раз – мы к тому времени работали уже семь месяцев – Клаудия встретила меня чрезвычайно радостная.
Оказалось, что на прошлой неделе она встретила в Колумбусе одну знакомую, и та была не прочь со мною пообщаться. Клаудия буквально вынудила меня взять у нее интервью.
Я позвонил женщине, и та – по-моему, весьма неохотно – согласилась встретиться в Немецкой деревне неподалеку от того места, где она жила.
Когда я приехал в таверну под названием «Бек», моя собеседница вдруг отказалась от интервью – заявила, что передумала. Тогда я обещал не называть в книге ее имени, предложив использовать любой псевдоним. Она запретила и это. Никаких имен. Никаких описаний. Ни одной зацепки – чтобы ее не опознали.
Могу сказать только одно – она была молода и весьма хороша собой. Мы сели в баре. Я купил ей выпить. Там было шумно, гремела рок-музыка; я почти не слышал, о чем говорит моя спутница. Однако я боялся, что, если предложу поехать в другое место, она просто развернется и уйдет.
Я спросил, знала ли она Клаудию до ареста.
– Нет, мы познакомились уже после того, как ее выпустили.
– И как же вы познакомились?
Женщина замолчала и настороженно осмотрелась.
– Через одну подругу.
– Понял. Никаких имен.
Она долго молчала, помешивая свой коктейль и поглядывая по сторонам.
– Мы с Клаудией здесь и познакомились – в этом баре, – почти сразу, как она переехала в наши края. Сидели, болтали. Она была такая смешная. И милая. Очень хрупкая на вид. Просто удивительная.
– В чем это выражалось? – спросил я.
– По улыбке сразу видно. Она так смотрит на тебя и трогает за руку… Ну, вы понимаете.
– Да, – улыбнулся я. – Еще как понимаю.
– Мы только встретились и сразу же, с первой минуты, поладили. Порой такое бывает: к кому-то тебя тянет, а к кому-то – нет. Вот мы друг другу понравились. Она собиралась встретиться здесь с адвокатом, отдать ему какие-то бумаги. В общем, сидела, листала этот, как его… ну, ту штуку, которую дают, когда выпускают из тюрьмы, такую толстую стопку документов, – а я сидела и, короче, говорю: «Да ладно, кто в эту хрень вообще поверил?»
– Вы хорошо ее знали? – спросил я.
– Мы с Клаудией частенько в то время зависали вместе, ей очень нужны были друзья. Мы жили рядом, в шести-семи кварталах друг от друга. Она звонила, и мы сразу выходили на улицу. Шли навстречу, встречались на полпути и гуляли весь вечер. Шутили, маялись дурью, по барам ходили.
Я спросил, одна ли жила Клаудия. Насколько знала моя собеседница, одна; впрочем, затем она вспомнила водителя грузовика, который как-то раз угостил их ужином – видимо, это он оплачивал счета Клаудии.
– Он водил такую большую фуру с прицепом. И парень был классный. Правда – прямо лапочка!
– Пигман?
Она рассмеялась.
– Да, он самый, теперь вспомнила. Однажды он оставил свой грузовик на улице, а они здесь узкие, извилистые, и в таверну зашел полицейский: сказал, что соседи жалуются на шум и вонь от свиней. Вручил ему квитанцию. Пришлось бедняге заплатить огромный штраф.
Я спросил, что ей известно про характер их взаимоотношений. Женщина просто пожала плечами.
– Я не из тех, кто лезет в чужие дела, да мне это и не интересно было.
– А вот мне приходится лезть, хочу я или нет…
Она подмигнула.
– Был один раз, когда мы с Клаудией сидели здесь, в баре, болтали, и ко мне вдруг подошел знакомый и сказал: «Там один парень сидит: прикинь, он запал на Клаудию. Хочет позвать ее на ужин». Оказалось, тот тип из прокурорских, новенький. Я решила ему сказать, кто она такая. А он весь побелел, вскочил и убежал. Думала, его удар хватит.
Она вдруг затихла и задумчиво уставилась в свой бокал. Я молча ждал продолжения рассказа.
– Короче, мы тогда много времени проводили вместе. Обычно по одному сценарию: встречались на полдороге, шли в таверну. Она пила грейпфрутовый сок, потому что не употребляла спиртного, а я – что-нибудь алкогольное. Иногда мы вместе ужинали – ели пиццу или еще что. Но сперва Клаудия всегда заходила в пекарню и покупала самую большую печеньку на свете. Ей-богу, и правда огромную, сантиметров тридцать в диаметре, наверное. И в полном блаженстве ее съедала. Мы трещали без умолку. Она была такой классной! Господи…
– Как думаете, что Клаудия чувствовала в то время? Что она испытывала?
– Настоящий кошмар.
