– Представляю, – отвечает Миллер.
– Еще как возьмет и хлынет вниз. Ведь египтян, преследовавших евреев, она поглотила.
– Точно.
– Когда меня хотели крестить, я ужасно испугался, что утону – прямо как в «Исходе». И в итоге так орал, рыдал и отбивался, что от меня отстали.
– То есть ты некрещеный?
– Нет, – отвечает Уоллас. – Единственный из всей семьи.
– А в Бога веришь?
– Я? Нет. Ну… Наверное, нет. Больше нет.
– Наука это тоже в своем роде Бог, – замечает Миллер.
На это Уоллас не отвечает. Только спрашивает:
– Почему ты захотел привести меня сюда?
– Наверное, потому что мне захотелось оказаться где-то еще.
– В смысле, не в моей квартире.
– Да. Там становилось душно. И мне захотелось оказаться в каком-то более просторном месте.
– Я хожу на крышу.
– В смысле?
Уоллас оборачивается к нему, но тут же теряет равновесие и уходит под воду. Мир внизу черно-зеленый. Опоры пирса густо увиты водорослями, а под самой поверхностью воды висит пленка цвета ржавчины. Тут Миллер вытаскивает его, и Уоллас судорожно вдыхает, наслаждаясь ощущением заполняющего легкие воздуха.
– Оу, – говорит он.
– Осторожнее, – строго отчитывает его Миллер. – Не умри мне тут.
– Постараюсь, – вытирая глаза, говорит Уоллас.
– Что это ты такое сказал про крышу?
Уоллас откашливается и трясет головой, чтобы выбить воду из ушей.
– Бывает, мне начинает казаться, что стены на меня давят. Тогда я поднимаюсь на крышу дома.
Миллер задумчиво кивает, затем тихо спрашивает:
– Отведешь меня туда?
– Ладно, – отвечает Уоллас. – Хорошо.
* * *
В отсыревших ботинках, в промокшей насквозь одежде, они переходят улицу и направляются обратно к дому. Заходят в лифт. От обоих сильно пахнет озерной водой, водорослями, пóтом и жареной рыбой. А в лифте пахнет пивом. Глаза у Миллера красные – то ли от усталости, то ли от купания. Они держатся за руки, и вода капает с их переплетенных пальцев на темный ковер. Вот так, победив гравитацию, они взмывают вверх. И выходят в мир, за это время сменивший черный цвет на серый. Наступает утро. Крыша покрыта металлическими пластинами, усыпана щебенкой и утыкана антеннами. Уолласу сразу же начинает казаться, будто он смотрит на мир в перевернутый бинокль – все большое стало маленьким, все шершавое – гладким. Они забрались так высоко, что теперь почти парят в небе, как птицы. В такие моменты Уоллас очень остро ощущает свою удаленность от земли. У него начинает слегка кружиться голова, но он прячет дискомфорт за слабой улыбкой. Миллер потрясенно присвистывает.
– Охренеть! – произносит он.
– Ага, – отзывается Уоллас, глядя, как гравий темнеет от капающей с них воды. Неровно расколотые камешки обращаются в прах под их ногами. Кто-то вытащил на крышу шезлонги и маленький столик. Есть тут и мангал – это единственное место в здании, где можно разводить огонь, что кажется немного нелогичным. Зачем жечь костер в самой высокой, самой труднодоступной точке? И все же он здесь, мангал, – черный, металлический, стоит в углу, ближе к той стороне крыши, что смотрит на город, а не на озеро.
Озеро же ярко сияет у них за спиной. Миллер подходит к краю крыши, облокачивается на доходящие ему до пояса перила и смотрит на мир.
Уоллас сидит рядом на земле, подтянув колени к груди. Обычно он приходит сюда один, чтобы подумать немного и побыть собой. Чтобы ощутить весь окружающий его огромный мир, почувствовать, как вечно сменяющиеся воздушные потоки гладят его, словно ласковая прохладная рука. Он приходит сюда, чтобы сбежать ото всех. Но сегодня он здесь с Миллером.
Миллер опускается на корточки, затем садится рядом с Уолласом. Так сидят они долго, щебенка впивается в ноги, и поначалу это больно, но со временем уже и не чувствуется, как всегда бывает в жизни. Они смотрят, как восходит солнце, как его желтый свет пропитывает все вокруг, выжигая утреннюю дымку. Они не шевелятся, и вот уже внизу, на улицах, начинают рычать моторы первых машин, и мир, завершив очередной виток вокруг своей оси, начинает движение заново.
10
Уоллас приехал на Средний Запад в небывало жаркий июльский день. Добираясь сюда из Алабамы, он целые сутки трясся в «Грейхаунде». Теннесси они покидали под покровом темноты, и Уоллас спал, когда они оказались в том странном царстве, где местность постепенно выравнивается и сглаживается, лишь изредка давая место ледникам и зубчатым горным кряжам. Раньше он никогда не выезжал с Юга, хотя и мечтал об этом очень давно. И теперь, вырвавшись наконец на свободу, был в полнейшем восторге. Однако сойдя с автобуса, обнаружил вдруг, что здесь царит такая же духота, как и в родных краях. Он не знал, чего ожидать, и этот липкий воздух вызвал у него прилив беспокойства. Но все это было вчера. Сегодня же он стоял на пристани и озирался по сторонам, разглядывая снующих туда-сюда людей.
На вид они были довольно приветливы, как и во всех других городах. Улыбались ему, и он улыбался в ответ. Он торчал посреди дороги, и, обходя его, они вежливо извинялись. Дома, оказавшись на берегу океана, можно было лишь бесконечно восхищаться огромными серыми волнами. Здесь же прекрасно был виден противоположный берег озера. В Алабаме озер мало, к тому же все они куда меньше этого, окаймленного соснами и кедрами. Это озеро просто поражало своей величиной и ничем не напоминало те неказистые прудики, которые он раньше называл озерами. Уоллас стоял на скользких каменных ступенях, и оттого ему было как-то не по себе, словно он в любую минуту мог свалиться вниз и кануть в темную воду.
Сегодня он должен был познакомиться с университетом. Или, вернее сказать, с другими аспирантами. Экскурсию запланировали на понедельник. Но они решили еще до нее вместе съездить на полуостров, посидеть на илистом бережке у костра. Уоллас раньше никогда не бывал на полуострове. И в лодке не плавал. В тот день он стоял возле покачивающихся на воде желтобрюхих лодок, проводил по ним рукой – пришвартованные, они походили на спящих животных. Корпуса их были гладкими, но пальцы к ним липли. В воздухе пахло ржавчиной, озерной водой и чем-то еще – может, гниющими водорослями.
Вокруг сновали высокие красивые люди с сияющей кожей, болтали друг с другом, и Уолласу казалось, что все они принадлежат к какому-то иному миру – к миру, в который у него нет доступа. Он вспомнил свою любимую байку о женщине, уехавшей в Мадрид, чтобы ярче выделяться среди непохожих на нее людей. Но на месте обнаружившей, что из-за ее способности вливаться в любое окружение вся затея пошла насмарку. В глубине души Уоллас всегда считал, что по складу скорее похож на выходца со Среднего Запада. Ведь южанин быть геем просто не мог, эти два понятия были несовместимы. Но сейчас, стоя возле лодок и в смущении ожидая людей, к компании которых рассчитывал примкнуть, он начинал понимать, как это было глупо.
