– Откуда это? – спрашивает Уоллас.
– Да он у меня уже давно, – отвечает Ингве. – Заработал прямо перед самой аспирантурой. Много лет в футбол играл, вот сустав и воспалился, – из уголка его рта вырывается серебристая струйка пара. Ингве прислоняется затылком к стене. – Мне его вскрыли и все вычистили.
Уоллас продолжает поглаживать шрам, затем поднимает голову и замечает, что Миллер глаз с него не сводит. Он убирает руку. Ингве передает вейп Миллеру.
– Больно это?
– Нет, – отвечает Ингве. – Не больно. Вот до того больно было адски. А сейчас совсем не болит, – словно в доказательство своих слов, он сжимает колено рукой. Уоллас отпивает из стакана.
– Ну и ночка сегодня, – говорит Миллер.
– Ну и ночка, – отзывается Ингве. Уолласа пробирает дрожь.
– Вы об этом тут говорили? Пока я не появился?
– Нет, – быстро отвечает Ингве и тут же начинает смеяться. – Хотя, наверное, в каком-то смысле и об этом тоже.
– Я понятия не имел, что у Коула и Винсента все так сложно, – говорит Миллер.
– И я тоже. Хотя, наверное, можно было бы и догадаться.
– Конечно, они и раньше ссорились, но чтоб вот так, – хмурится Миллер. – Наверное, мы никогда до конца не понимаем, что там творится у других. Что они чувствуют.
Ингве толкает Уолласа в бок. Зачем, непонятно. То ли хочет напомнить, что это Уоллас заварил всю эту кашу, то ли намекает, что знает про них с Миллером. Оба варианта приводят Уолласа в ужас. Он пожимает плечами, а Ингве снова смеется. Но смех у него не злобный, не ехидный. И вскоре Уоллас понимает, что он просто потешается над Миллером.
– Вы только послушайте, – говорит он. – Каков мудрец!
– Заткнись, – огрызается Миллер, но все же криво ухмыляется.
– Думаете, они разойдутся? – спрашивает Уоллас, мучимый чувством вины. – Думаете, они реально расстанутся?
– Да нет, это же тупо, – заверяет Миллер. – Все будет хорошо, я не сомневаюсь. И домой они ушли вместе.
– Правда? Когда? – спрашивает Уоллас. – Боже! Блин! Жаль, я не успел с ними поговорить перед уходом.
– Ты и так уже сказал достаточно, – все еще улыбаясь, говорит Ингве. Закидывает руку Уолласу на шею и притягивает его ближе. – Думаю, хватит с малыша Уолли на сегодня.
Миллер хмыкает в знак согласия, и Уолласу на мгновение становится обидно. Но он знает, что они правы. Что бы он ни сказал, это бы дела не поправило. И все же вместо того, чтобы попытаться разрулить конфликт, он ушел с Миллером. Позволил, чтобы его увели и утешили. Но стало ли это утешением? Весь этот разговор с Миллером, во время которого ему с каждым произнесенным словом становилось только хуже? Вот в чем странность, думает он. Он решил рассказать обо всем, потому что думал, что ему станет лучше, станет легче, потому что думал, что все в его руках, и еще потому, что Миллер его попросил, и казалось правильным дать ему то, чего он хочет. Но в итоге ему вовсе не стало легче от того, что он все рассказал Миллеру. Он вовсе не стал спокойнее или счастливее. Так что, может, в конце концов все вышло честно. И он получил по заслугам.
– Когда они ушли? Вообще, когда все ушли?
– Да вот недавно. Пока ты спал.
– Ага, точно, вы двое куда-то испарились, – вспоминает Ингве.
– Мне стало нехорошо, – говорит Уоллас.
Ингве смотрит не на него. А на Миллера.
– Так все было?
– Ага, и я был перед ним в долгу за прошлый вечер. Он же мне помог.
– Вы в последнее время прямо не разлей вода, – замечает Ингве.
– Я его ненавижу, – говорит Уоллас, и Ингве щиплет его за шею.
– Не ври. Совершенно незачем врать. Мы же друзья. Мы все здесь друзья.
– А Лукас здесь?
– Да, наверху, – машинально выпаливает Ингве, но тут же поправляется: – А, нет, он с Нэйтом.
В голосе его сквозит что-то – не грусть, назвать это грустью или сожалением было бы слишком просто. Нет, по тому, как он это произносит, по тому, как оборачивается к лестнице, чувствуется, что он убедил себя – Лукас там, наверху, мирно похрапывает, и каким-то чудом сам в это поверил. Этакий фокус, ловкость рук, но теперь, когда Ингве вывели на чистую воду, голос изменяет ему, садится, будто он вскидывает вверх руки, сдаваясь. Глаза его покраснели и влажно блестят. Радужка синеет, словно камешки или осколки льда в речной воде.
Неудивительно, что в доме так тихо.
Уоллас протягивает Ингве стакан, и тот с улыбкой берет его. Миллер сердито хмурится, но лицо его тут же разглаживается, словно он одергивает себя – да что за детский сад, пускай пьет. И Ингве, как приговоренный, осушает стакан до дна. А затем произносит:
– Ладно, я пошел спать.
– Хорошо, – отзывается Миллер. – Сладких снов.
Ингве произносит что-то по-шведски, наклоняется, целует Уолласа в щеку и уходит. Они сидят и слушают, как стучат на лестнице его шаги, раздаются через равные промежутки времени, постепенно становясь все тише, пока звук этот не сливается с остальными шумами дома. Миллер кивает на место возле себя, и Уоллас переползает к нему. Миллер, как раньше Ингве, натягивает на себя край его пледа.
Уоллас вытягивает ноги поверх ног Миллера, а тот накрывает рукой его колено.
– Ты меня бросил, – говорит Уоллас.
– Я оставил записку.
– Правда?
– Нет, – смеется Миллер.
– Ну, я все равно не смотрел.
– Хорошо поспал? – спрашивает Миллер. – Теперь тебе лучше?
– Да. И да, – заверяет Уоллас, несмотря на то что уже снова начал нервничать. – Я боялся, что отпугнул тебя.
– Нет, – отзывается Миллер. – Ты не можешь меня отпугнуть.
– А я вот в этом не уверен. Если ты в ужасе или типа того, это нормально. Я понимаю, что такое непросто переварить.
– Я не в ужасе, – говорит Миллер. Говорит, не глядя на Уолласа и накручивая на палец край пледа. Шея у него красная и щеки тоже. Его ребячество, та часть его натуры, что всегда сомневается, всегда мнется, сейчас видна, как на ладони. Уоллас целует его в плечо.
– Ладно, – говорит он. – Это хорошо. Я рад. Просто ты после ничего не сказал.
Он решает играть в открытую, кладет свою тревогу к ногам Миллера, чтобы тот либо признал ее, либо проигнорировал. Можно поверить Миллеру на слово, принять его заверения, что это молчание ничего не значило. Он не станет давить. Не станет допытываться. Будет беспечным. И спокойным.
Миллер не отвечает. Все так же смотрит в окутанный темнотой двор. Ничего, кроме смутных очертаний предметов, разглядеть там невозможно. Он сжимает ладонь в кулак, крупные твердые костяшки проступают отчетливее. Напряжение бежит вверх по руке, и вскоре Уоллас начинает чувствовать, как пульсирует его налитое плечо. Это не злое молчание. Вовсе нет. Но есть в нем что-то, что-то жесткое и неподатливое, какая-то становящаяся все отчетливее скованность.
