– Прости, – Уоллас целует горло Миллера. Кожа здесь колючая, а под ней прощупываются твердые мышцы и хрящики.
– Но, как я и сказал, я в ближайшее время умирать не планирую. Побуду тут еще чуток.
– Но нас двое, – возражает Уоллас. – Слышал же всю эту хрень за ужином.
– Я надеюсь, что ты останешься. Но если ты всерьез хочешь бросить, тогда надеюсь, что ты уйдешь. Оставаться можно только ради себя, не ради кого-то другого.
– Так странно. Говорят: займись наукой, и у тебя всегда будет работа. И кажется, что все так просто. Но никто не объясняет, что есть и другие аспекты, из-за которых ты вскоре возненавидишь свою жизнь.
– Ты правда так ее ненавидишь?
– Вспомни, что Эмма сказала. Порой мы все ее ненавидим.
– Ну да, и я тоже. Но все же больше люблю, чем ненавижу.
– Но из-за мудаков типа Романа, – рычит себе под нос Уоллас, – временами становится совсем невыносимо.
– До сих пор не верится, что он такое тебе сказал.
– И никто его не одернул, ни один человек.
– Я хотел, но… Наверное, струсил.
Уоллас замирает в объятиях Миллера. Так будет всегда. Рядом всегда будут славные белые, которые любят его и желают ему добра, но предать его боятся чуть меньше, чем вызвать недовольство других белых. Им всегда будет проще промолчать, а после попытаться залечить его раны, чем выступить открыто и внести в ситуацию элемент неизвестности. Какими бы добрыми они ни были, как бы сильно его ни любили, они все равно останутся соучастниками, ожидающей своего часа раной. Как бы сильно Миллер ни любил его, как бы страстно ни желал, они все равно не станут ближе. Между ними всегда будет оставаться прогалина, куда смогут влезть уроды типа Романа и наговорить гадостей. Это то местечко в сердце каждого белого, где пускает корни и расцветает расизм, не широкая поляна, нет, узкая расселина, но большего ему и не нужно.
Уоллас цокает языком и приговаривает:
– Славные белые.
– Извини.
– Все нормально.
В комнате становится все темнее и свежее. Солнце уже село. В ветвях деревьев шелестит ветер. Во дворе ребята рубят дрова. Разводят костер. На стенах дрожат оранжевые отсветы, порой мимо окна, словно светлячки, пролетают искры.
– Уоллас?
– Да?
– Расскажи мне о себе.
– Зачем?
– Просто хочу знать. Хочу знать о тебе все.
– Да нечего там знать.
– Пожалуйста, – не отстает Миллер. – Пожалуйста.
Уоллас обдумывает его вопрос, пытается разгадать, какие за ним скрываются намерения. Что за странная просьба? Сколько времени прошло с тех пор, как кто-то в последний раз пытался что-то о нем узнать? Конечно, есть Бриджит, девушка, которой он многое рассказывал, но которая, вероятно, все равно очень мало о нем знает. И Эмма – у той есть собственные способы все разузнать о человеке. И все же людей, которые хоть что-то о нем знают, совсем немного, потому что, обосновавшись тут, он сбросил прежнюю жизнь, как старую кожу. Вот в чем плюсы переезда в незнакомый город. Тут никто не знает тебя прежнего, всем известно о тебе лишь то, что ты рассказал сам. Здесь, на Среднем Западе, у него появился шанс создать новую версию себя – версию, лишенную семьи, лишенную прошлого, вылепленную именно так, как он считает нужным.
Его никогда еще так прямо не просили рассказать о себе, поведать свою историю. Миллер уже теряет терпение. Уоллас понимает это по тому, каким прерывистым становится его дыхание. Выждать еще чуть-чуть – и он задаст другой вопрос, попроще, вопрос, на который легче будет ответить. Спросит о чем-то менее всеобъемлющем, может, о том, как Уоллас оказался здесь.
Уоллас мог бы в ответ поведать, что приехал сюда на «Грейхаунде»
[9]. Рассказать о Мексиканском заливе и горах Северной Алабамы. О белых хлопковых полях и о бобах, при сборе которых ладони окрашиваются в синий или фиолетовый. Он мог бы воскресить в памяти кучу мелких деталей, за которыми померкнет то, другое, огромное и жуткое. Но Миллер спрашивает его не об этом. Не это он просит рассказать.
Собственная история сейчас кажется ему чем-то темным, холодным и далеким, и все же она в нем, осела внутри, словно засохшая кровь. Миллер лежит с открытыми глазами. Он не отступит.
– Расскажи мне, – повторяет он.
Голос у него требовательный, но нежный. Таким тоном задают заведомо неловкие вопросы. Что ему сказать, как поступить? Как в такой ситуации в принципе можно поступить? Уйти от ответа уже не получится.
– Даже не знаю, с чего начать, – говорит он.
– С чего хочешь. С любого места, – Миллер явно не ожидал, что ему так повезет. Он блефовал.
Со двора до них доносятся голоса друзей. Все смеются. Похоже, там тоже рассказывают истории.
– Ты уже и так все знаешь, – говорит Уоллас.
– Нет.
– Знаешь, что я из Алабамы.
– Это знаю, да.
– Собственно, вот и все.
– Нет, не все. Не все.
– Зачем оно тебе?
– Потому что я хочу узнать тебя.
– Но мое прошлое тут ничего тебе не даст. Я тот, кем сам себя считаю. Во мне нет ничего загадочного или таинственного. Я это я, а тот прошлый «я» мной не был.
Миллер вздыхает. И Уоллас вздыхает. Так они ни к чему не придут.
– Ты твердо решил остаться непостижимым.
– Все мы непостижимы.
– Я – нет, – возражает Миллер. – Я что угодно могу о себе рассказать.
– Потому что ты хороший.
– И ты хороший.
– Я – нет.
– Да.
– Нет, я – нет, это факт.
– Ты хороший, – говорит Миллер. Целует Уолласа, ложится на него сверху и снова целует. – Очень хороший.
Он повторяет это снова и снова, и Уолласу кажется, что он с каждым разом все дальше уплывает от Миллера, все глубже погружается в себя и в конце концов больно бьется о твердое холодное дно своего прошлого. Оно где-то там, внизу, колышется, как морская вода под коркой льда. Миллер целует его плечи, шею, губы, целует, потому что так проще, потому что, пока они целуются, можно не разговаривать, не продолжать спор, который грозит привести к разрыву. Уоллас запускает руки Миллеру под рубашку, расстегивает ее и гладит пальцами его живот.
Миллер лежит на нем, устроив голову у него на груди. «В такой позе секса им не видать», – понимает Уоллас. Миллер пригвоздил его к кровати. Проходит пара минут, и дыхание его становится глубже и ровнее. Миллер задремывает, он такой тяжелый и теплый, что вскоре Уоллас и сам начинает клевать носом. Но ровно в ту секунду, как он уже готов провалиться в глубокий сон, за окном раздается громкий треск, и в воздух взмывает облако оранжевых искр. В первый момент Уолласу кажется, что ударила молния и прогремел гром, – две силы, без которых не обходится ни одно лето на Юге, где погода всегда неистовствует, заряженная какой-то странной магией.
