А вот родители его пили. Причем постоянно. Мать, дородная, крупная женщина с добрыми глазами и скверным характером, страдала диабетом и потому предпочитала слабоалкогольное пиво. По крайней мере, так она это объясняла: «Чтобы сахар не подскочил». Сидела в своем кресле, вливая в себя бутылку за бутылкой, и сквозь неплотно задернутые шторы смотрела в окно – изучала окружающий мир, хотя Уоллас решительно не понимал, чего ради. Жили они в то время в трейлере, стоявшем возле проселочной дороги, а вокруг громоздились сварганенные из чего попало жилища их родни. В окно видны были лишь сосны и их родичи, и смотреть в этом медвежьем углу было решительно не на что, разве только на гнущиеся под порывом ветра деревья и бегущие по небу облака. И все же она целыми днями сидела в кресле и глазела в окно. Там он и нашел ее в день, когда вернулся из колледжа на летние каникулы, чтобы обливаться пóтом в своей старой спальне, прятаться в первый попавшийся прохладный уголок и там убивать время в ожидании, когда дневной зной спадет.
Он нашел ее в кресле. Глаза открыты, тело окоченело. Доктор сказал, у нее случился инсульт. Просто так, ни с того ни с сего. Мать десять лет проработала в отеле гольф-клуба. А потом у нее стали случаться приступы, после которых она некоторое время не могла двигаться. Уоллас решил, что, видимо, так все и произошло. В чашке еще не до конца растаял лед – тот голубой, ее любимый, что делали в отеле; матери его каждые пару недель приносила оттуда подруга. Потому он и догадался, что умерла она не так уж давно. Но с тех пор прошло уже несколько лет, все это случилось в то лето, когда он уехал на Средний Запад, чтобы поступить в аспирантуру и начать новую жизнь. Его часто мучают мысли о том, что же она все эти годы пыталась высмотреть за окном. Но некоторые вопросы обречены оставаться без ответа. Когда Уолласа спрашивают: «Почему ты не пьешь?», он едва сдерживается, чтобы не рассказать эту историю. Но все же не делает этого. Отвечает что-то типа: «Так вышло». Обходится одной из тех бессмысленных фраз, годных лишь для того, чтобы заполнить паузы, непременно возникающие в любом разговоре.
Именно о ней, о матери, напоминает ему пивной душок, витающий в квартире. Как призрак. Он давно о ней не думал. Когда в голову лезут такие мысли, Уоллас всегда вспоминает только хорошее: как она разрешала ему не ходить в школу, когда у него болел живот, оставалась с ним, варила суп и включала мультики; как порой он замечал, что она смотрит на него – не с гордостью, нет, но с любовью и нежностью. В те редкие моменты, когда она не орала ему из другой комнаты, чтобы подошел и завязал ей шнурки, когда не обзывала безмозглым дебилом, когда не вопила так истошно и пронзительно, что он переставал различать слова, когда не била его по губам, не заставляла прилюдно мыть в подмышках и паху, не обрекала плутать в копне черных волос своей злости, подозрительности и страха – в эти редкие моменты она была очень добра к нему. Вот почему он не доверяет памяти. Она искажает события. Подменяет их. Создает из подручных средств нечто достойное. Память – это не про факты. Это лишь противоречивые данные о количестве испытанной в жизни боли. Но Уоллас думает о матери. Ее образ материализуется из витающего в воздухе запаха пива, и он захлопывает дверь спальни, не в силах больше этого выносить.
Да и в любом случае до ужина остается не так много времени.
Уоллас изучает содержимое морозилки. Пара куриных грудок, говяжий фарш, рыба, несколько пачек замороженных овощей, пицца, формочки со льдом. Из отсека приятно веет холодом, он освежает лицо, все еще пылающее после тенниса и прогулки домой по берегу озера. Уоллас наклоняется ближе, вдыхает морозный воздух, и тот оседает внутри, образуя его личную тундру. Его друзья – и друзья его друзей тоже – почти не едят красного мяса. На подобных вечеринках обычно угощают овощными блюдами, запеканками из бобов, пастой, сыром, зеленой фасолью, киноа, горохом, орехами, джемами, ягодами и крупами. Как-то раз, в первый год обучения, он решил приготовить для ужина с друзьями шведские фрикадельки, вроде тех, что всегда приносила на семейные посиделки его тетка. Тефтельки слепил из фарша с луком и чесноком, в густой соус добавил все, что попалось под руку – тмин, корицу, орехи, уксус и коричневый сахар, а после выложил все в блюдо со скандинавским орнаментом, которое купил в благотворительном магазине. На улице поливал дождь. Он стоял на крыльце, кое-как удерживая в руках горячую посудину, и пытался натянуть на лицо беззаботную улыбку. Ингве, Коул и Лукас в то время жили все вместе в одном из еще сохранивших свой первоначальный облик кварталов недалеко от центра. В таких районах границы между современным мегаполисом и тем городком, из которого он вырос, почти не заметны, и, остановившись в начале улицы и поглядев вдаль, можно отследить ход времени. Ставни, крылечки, белые колонны, большие окна, террасы с качелями, кувшины лимонада на перилах и чайники на плетеных столах. Прежде в этих домах жили большие семьи, теперь же их заставили разномастной мебелью, набили щербатой посудой и заселили недавними выпускниками, которые, подобно новорожденным бабочкам, только пробовали распускать еще влажные крылышки взрослой жизни. Дверь Уолласу открыл не один из его друзей, а девушка, с которой в то время мутил Ингве, высокая брюнетка не то из Аризоны, не то из какого-то другого жаркого захолустья. Увидев фрикадельки, она сморщила носик. И спросила Уолласа, не заблудился ли он.
Ингве потом, обняв его за шею и смеясь, шептал ему в ухо: «Прости, прости… Она, понимаешь ли, вегетарианка, так что…» В конце вечера, унося домой блюдо с нетронутыми фрикадельками, Уоллас старался не дать волю разочарованию и не думать о том, сколько потратил денег, сколько времени торчал на кухне, весь в поту, стараясь, чтобы все шарики вышли одинаковыми, а соус получился идеальным. А блюдо – маленькое блюдо, которым он так гордился! Красное, с узором в виде скачущих белых оленей. Не шведское, конечно, но, как он смел надеяться, вполне в подходящем стиле.
Больше Уоллас ничего мясного на их дружеские посиделки не приносил. Обычно ограничивался крекерами или чем-то подобным, считая, что его друзьям, этим страстным любителям овощей, время от времени не помешает немного грубой пищи, чтобы не увязнуть в дерьме по уши. Это в тех случаях, когда его все же приглашали. Что случалось нечасто. Наверное, народ просто привык, что он всегда отказывается или уходит пораньше, до того, как все наедятся и начнут обсуждать, что случилось на прошлой вечеринке, где его либо не было, либо он пропустил все самое интересное, потому что ушел пораньше. В такие моменты он особенно остро чувствует, какая пропасть разделяет его с людьми, которых он называет друзьями. С этими их блестящими глазами, влажными ртами, жирными руками, которыми они хлопают друг друга по коленкам. С этим их культом близости, дружбы и счастья.
Пожалуй, сегодня он приготовит фруктовый салат. Сейчас август, дыни поспели и виноград тоже, его любимый сорт – упругие терпкие на вкус зеленые ягодки. Решено, он приготовит фруктовый салат, как в детстве. Персики, кусочки канталупы и мускатной дыни, яблоки… А апельсинов не надо, в них слишком много косточек. Точно, он сделает салат, салат – это несложно.
* * *
После того, как Коул переехал к Винсенту, Миллер занял его место и поселился у Ингве с Лукасом. Дом у них теплый и неплохо обставленный. Прожив в нем год, они, как взрослые, поехали в настоящий магазин и купили настоящую мебель, что означает: как-то жарким днем сгоняли в «Икею», а после, скинув футболки, сами все собрали. Уоллас тоже пришел – для моральной поддержки. Ну и подать бутылку воды, если кому будет нужно. Сидел там и глазел, как по их спинам и торсам стекают капельки пота, впитываясь в ткань шортов. После все вышли во двор и залезли в детский надувной бассейн. Вода уже нагрелась на солнце, но все же неплохо освежала. К тому же самое большое удовольствие они испытывали от новизны ощущений.
