Экзамен, больше похожий на расстрел, чем на проверку знаний, Уоллас сдал в хмурый декабрьский день. И первым, на кого он посмотрел, придя на праздничный обед по случаю окончания семестра, был Хенрик.
Но тот к тому времени уже отвел взгляд и уставился в окно.
Они перекинулись парой слов на празднике, который ежегодно устраивала Эдит. А спустя три дня Хенрик уехал в Вассар. Уоллас же отправился на факультетскую рождественскую вечеринку и там отпустил то замечание по поводу наряда Миллера и трейлерного парка.
Уоллас скучает по тем временам, когда просыпался в три ночи и обнаруживал, что Хенрик храпит у него в гостиной, свернувшись калачиком на диване, с трудом выдерживающем вес его могучего тела. Скучает по их совместным обедам, по тому, как яростно Хенрик набрасывался на еду. А может, и по кое-чему другому, по тому не имеющему названия чувству, что вызывал в нем Хенрик. А ведь именно оно тогда заставило Уолласа отпустить этот злобный и жестокий комментарий.
Бывает, что взаимосвязи между событиями не видно, но она все же есть, смутной тенью следует за всем, что происходит в жизни.
В конце концов, какая разница, кто испортил его эксперимент? Все это не так важно.
Ладно, нужно работать.
* * *
В кухне пусто. Уоллас бьет ладонью по тугому вентилю, пока тот не сдается. Из крана стремительным потоком вырывается вода. И грохочет о раковину, словно возмущаясь, что Уоллас применил силу. Уоллас подставляет под нее потертый серый чайник, а затем ставит его на электроплитку. Та со стоном пробуждается к жизни. В глубине шкафа, словно брошенные дети, попавшие в приемную семью, ютятся забытые сотрудниками разномастные кружки. Уоллас прижимается лицом к теплому оконному стеклу. Смотрит на лежащую внизу улицу, расходящуюся надвое возле Лютеранской церкви. По ней лениво ползут машины. Один из переулков огибает здание биологического факультета и упирается в лодочную станцию и ботанический сад, где по весне устраивают благотворительные вечеринки. Туда приходят состоятельные белые, кормят хлебными крошками рыб и вполголоса обсуждают, как меняется демографическая ситуация в университете. Когда Уоллас только поступил в аспирантуру, его тоже пригласили на один такой обед. И там представили полному бородатому мужчине, от которого пахло пóтом и дубовым листом. «Уоллас, это Бертрам Олсон. Это из его средств тебе выплачивается стипендия». И тогда, стоя в сгущавшихся сумерках с запотевшим бокалом имбирного эля в руках, Уоллас вдруг понял, в чем заключалась цель этого праздничного обеда. «Добро пожаловать! Вот люди, которые за тебя платят. Давай же, падай ниц!»
Уоллас считает, что хоть тут ему повезло. Стипендия у него большая. Мать, работая горничной, получала вдвое меньше. О бытовых расходах он может не волноваться: денег хватает и на еду, и на оплату жилья, и на все прочее типа ноутбука или новых очков, за которые он отдал почти тысячу долларов. Сумма не такая уж огромная. Но больше Уоллас за всю жизнь не получал. К тому же, выплаты регулярные, стипендию ему перечисляют каждый месяц. А значит, он может на нее рассчитывать. Чайник закипает, и Уоллас заливает кипятком чай, который за бешеные деньги купил в магазинчике в центре города. Все они постоянно думают о деньгах: кто получил большую государственную стипендию (Миллер), чей руководитель упустил грант (Лукаса), чью лабораторию спонсирует частное лицо (Уолласа), чей проект можно будет успешно монетизировать (Ингве), кого пригласят в университет Брандейса (Кэролайн), кого приняли на работу в Массачусетский Технологический (Нору, недавно защитившуюся девушку из лаборатории Ингве), кто переводится в Гарвард (руководитель Коула), в Колумбийский (руководитель Эммы), в Юго-Западный Медицинский университет в Техасе (никто). За изменениями в судьбах преподавателей они следят, как астрономы за движением планет. Карьеры движутся по орбитам, и на них влияют определенные факторы. Кто-то после защиты остается в том же университете или опускается на уровень ниже. А перескочить с одного уровня на другой очень непросто. Стипендия – это шанс на хорошую постдокторантуру, хорошая постдокторантура – ключ к получению хороших грантов, а от хороших грантов уже и до поста декана недалеко. И все эти взлеты и падения зависят от денег. Сейчас Уолласу платит стипендию официально признанный научно-исследовательский фонд. Эдит в своей области считается главным специалистом. Все они с радостью движутся вперед, к светлому будущему. Именно ради этого Уоллас и работал всю свою жизнь. Чтобы добиться вот этих конкретных привилегий.
Но ведь даром такая удача не дается, думает Уоллас, у всего есть своя цена.
Чай – это компромисс. На самом деле ему хочется кофе, но он знает, что после трудно будет работать. В первые месяцы после поступления в аспирантуру Уоллас еще до трех часов дня выпивал по три чашки капучино с тройной порцией эспрессо в каждой. И все равно задремывал на вечерних семинарах, под разглагольствования преподавателя о глубоком секвенировании и ЯМР белка. Профессора вещали тем приподнятым радостным тоном, что часто можно услышать в популярных передачах про науку и искусство: «Я бы хотел поделиться с вами одной увлекательной историей», «Сегодня мы рассмотрим три крайне любопытных случая» или «Давайте же вместе выясним, как одно следует из другого». Сидя на жестком стуле, в аудитории, где не ловились ни вайфай, ни сотовая связь, где все было отделано светлым деревом, на полу ковролин, а на стенах специальные панели для лучшей акустики, Уоллас, забыв, что не умеет плавать, словно бы покачивался на волнах какого-то водоема. За те месяцы он выпил больше кофе, чем за всю свою предыдущую жизнь, и вечерами мучился адским поносом.
Мир от такого количества кофе становился ярким и выпуклым, словно стремился к нему каждой частичкой света. Но как-то раз Хенрик наставительно сообщил ему: «Кофеин – это стимулятор». Фраза показалось Уолласу загадочной. Что еще за псевдопословица? Однако Хенрик повторял ее всякий раз, как Уоллас выходил с чашкой кофе из буфета, твердил, встречаясь с ним в лифте после семинара, на котором Уоллас опрокидывал один бесплатный стаканчик за другим. Сердце у Уолласа колотилось. Во рту было сухо. Пальцы немели и отекали. Временами казалось, что кто-то выдавливает его из кожи, будто сосиску из оболочки. Порой, когда он в одиночестве работал ночами в лаборатории, ему мерещились какие-то странные звуки. А однажды он делал срез, и руку внезапно скрутило спазмом. Уоллас выронил скальпель, и тот с мягким чавкающим звуком вонзился ему в бедро. Не слишком глубоко, но в тот момент Уоллас, наконец, понял, о чем твердил Хенрик.
В океане отраженного белым кафелем полуденного света у Уолласа начинают слезиться глаза, и буквы расползаются со страниц книжки, которую он пытается читать. Он дергает себя за пальцы, хрустит суставами. На внешний подоконник садится птица. Сует голову под крыло и принимается что-то там выщипывать. Она вся кругленькая, перышки серые, а брюшко покрыто мягким белым пушком. Головка почти сливается с телом. Не птичка, а маленький пушистый шарик. Тень ее скачет по полу, и Уоллас следит за ней глазами, пока птичка не улетает. По дороге в лабораторию он заскочил в библиотеку и взял книгу, о которой вчера говорил Том.
