Как следует из папской энциклики, проблема нынешнего столетия в том, что вопросы планетарного кризиса, растущего социального неравенства и разрушения демократии не рассматриваются в совокупности. На это с сожалением указывают и исследователи, занимающиеся темой климатических изменений и экологического кризиса
[520]. Сегодня экология, политика и экономика неразрывно связаны друг с другом. В этой трудной ситуации нам крайне необходимо всеобъемлющее представление о состоянии мирового сообщества. Такого теоретического представления нам не дадут занимающиеся данной темой специалисты-практики, чья деятельность неизбежно направлена на решение локальных проблем. Однако, чтобы противостоять массовому вымиранию видов и дестабилизации климата, недостаточно решать конкретные локальные проблемы. В XXI веке мы, очевидно, столкнулись с беспрецедентными по своей сложности задачами. Вероятно, отчасти именно в этом причина охватившей нас апатии.
Опасные метафоры
Современная экологическая рефлексия нередко строится вокруг очень простых идей и образов. Шведский политолог Расмус Карлссон анализирует три основные метафоры, постоянно фигурирующие в дискуссиях об антропоцене: метафору экологического следа, к которой прибегает, в частности, Всемирный фонд дикой природы
[521], метафору космического корабля, типичную для концепций благого антропоцена, и метафору взлетной полосы, на которой находится «самолет человечества»
[522]. Оказывается, ко всем этим метафорам следует относиться с большой осторожностью.
По словам Расмуса Карлссона, постэкологический дискурс XXI столетия должен принять принципиально иной вид, расширив и углубив рассматриваемую проблематику, вплоть до того, чтобы поставить вопрос о самих нормативных основаниях проекта современности. Необходимость учитывать политические реалии эпохи антропоцена и климатических изменений наводит на мысль о совершенно новых формах политической мобилизации в доселе неслыханных масштабах. При этом важно избегать слишком идеалистических, утопических представлений и абстракций.
Метафора экологического следа в наше время выглядит попросту устаревшей, поскольку предполагает существование статичной, стабильной среды, состояние которой можно оценить и в которой отдельные индивиды и человечество в целом оставляют след использования ресурсов, упадка или загрязнений. Возместить ущерб можно было бы, уменьшив этот след, то есть ограничив потребление во имя своеобразного «климатического аскетизма» или «жертвы».
Однако в XXI веке такая теория уже никого не убеждает, особенно жителей развивающихся стран, которые в эпоху цифровых медиа прекрасно осведомлены о высоком уровне жизни в развитых странах. Кроме того, сейчас ясно, что декарбонизация процветающих экономических систем, например шведской экономики, и уменьшение их экологического следа не оказывают существенного влияния на экологическую ситуацию в развивающихся странах, равно как и на политику государств, которые выбрасывают в атмосферу все больше парниковых газов, в том числе Индии и Китая
[523]. Поэтому радикально настроенные экологические активисты, в частности та же Наоми Кляйн, подчеркивают внутреннюю нестабильность мирового экономического порядка, ожидая краха или кризиса, с которым вскоре столкнется поздний капитализм
[524]. Они надеются на кардинальные изменения, в результате которых стремление к высокому социальному статусу перестанет быть связано с материальными показателями. Маркерами успеха и видного положения в общественной иерархии должны быть не накопляемые материальные блага, из которых люди потребляют лишь часть, а свободное время и стиль жизни.
Метафора космического корабля, в свою очередь, намекает на возможность молниеносного взлета, преодоления препятствий, колонизации космоса. Она нередко сопряжена с воодушевлением по поводу технического прогресса, которое отчасти продиктовано осознанием, в каких трудных условиях жили предшествующие поколения и с какими опасностями им приходилось справляться. Карлссон связывает метафору космического корабля с уже рассмотренной нами экомодернистской идеей благого антропоцена и взглядами сторонников трансгуманизма, в том числе Ника Бострома, склонного прибегать к языку образов. Бостром использует метафору космического корабля, сравнивая нынешнее критическое состояние окружающей среды с нестабильным состоянием взлетающей ракеты. Запустить ракету — куда более здравое решение, чем оставить ее ржаветь на космодроме, ведь цель пуска — стабильный, продуманный полет в космос
[525]. Такие исследователи, как Бостром, уверены, что человечество обладает почти астрономическим инновационным и трансформационным потенциалом: раз уж нам удалось перешагнуть столько недосягаемых границ, значит, удастся и в эпоху антропоцена. Тем не менее Карлссон замечает, что разумных оснований для такого оптимизма нет. Оптимистично настроенные экомодернисты склонны принимать желаемое за действительное, но не дают указаний, как перевести надежды, связанные с космическим полетом человечества, на язык реальной политики и глобальных социальных факторов
[526]. К тому же оптимизм усыпляет нашу бдительность в отношении проблем, которые требуют нашего немедленного внимания.
