Любопытно, что уже упомянутый Кристиан Швегерль в книге об антропоцене тоже описывает сценарий благого антропоцена, не загрязняющего атмосферу. Он признаёт, что в эпоху антропоцена мы живем за счет будущего
[437], но нам нужны положительные примеры, картина благого антропоцена. Никто еще не знает, какой эпохой окажется антропоцен, пока что существует множество разных возможностей. Швегерль излагает развитие событий в духе политической фантастики: в его версии важную роль играют протесты жителей Китая, выступающих за охрану окружающей среды
[438].
Швегерль справедливо отмечает, что проблема климата в эпоху антропоцена отсылает нас непосредственно к вопросу, в чьих руках сосредоточена власть. Он подчеркивает, что угле— и нефтедобывающие предприятия обладают слишком большим влиянием на людей
[439]. Если бы энергетическим компаниям не предоставляли субсидии и льготы, возобновляемые источники энергии смогли бы составить им более серьезную конкуренцию, а инвестиции в это направление приносили бы больше прибыли.
Однако ответственность лежит не только на самих корпорациях, но и на их клиентах. Каждый день, принимая любое потребительское решение, связанное с расходом топлива, мы «голосуем за климатическую катастрофу»
[440]. По мнению немецкого журналиста, нужен новый тип индивидуализма, носители которого будут оценивать любую покупку, доставляющую им удовольствие, с точки зрения ответственности за будущее планеты. В этом и заключается условие благого антропоцена
[441]. В первую очередь необходимо ударить по механизмам, поощряющим потребительство. Ни к чему делить ответственность на семь миллиардов. Способность решить проблему климатических изменений — проверка человеческого рода на интеллект. В своей оптимистичной теории Швегерль подчеркивает, что мы в состоянии измениться, ведь человеческий мозг пластичен. Мы можем отказаться от погони за экономическим ростом, ценить только такие развлечения и стиль жизни, которые не ведут к загрязнению атмосферы, чинить сломавшуюся технику, оценивать экологический ущерб от производства, есть мясо раз в неделю, бережно относиться к экосистемам. Страховые фонды могут начать вкладывать средства исключительно в минимизацию вредоносных выбросов
[442]. Как полагает Швегерль, сам по себе технический прогресс не решит наших проблем, как химическая и биогенетическая революции не уничтожили голод и недоедание.
Сокрушительная критика: самонадеянная фантазия или лживая пропаганда?
В мае 2015 года восемнадцать экологов, в том числе Джереми Карадонна (историк и специалист по устойчивому развитию), Филип Верграгт (философ, изучающий проблему ответственного потребления), Айрис Бороуи (историк и специалист по устойчивому развитию), Маттиас Шмельцер (исследователь, занимающийся концепцией антироста и социальной экономикой) и Питер Э. Виктор (экономист, исследующий вопросы экологии), ответили экомодернистам критикой, опубликовав документ под названием «Ответ сторонников антироста на „Манифест экомодернистов“» (A Degrowth Response to An Ecomodernist Manifesto)
[443].
Критики «Манифеста экомодернистов» назвали представленный в нем подход технофильским и даже квазиимпериалистическим, подчеркнув, что в экомодернизме на самом деле нет ничего «эко»
[444]. По мнению оппонентов, авторы «Манифеста экомодернистов» демонстрируют непонимание того, каковы нежелательные экономические и экологические последствия индустриализации, перехода к промышленному сельскому хозяйству и урбанизации
[445].
«Манифест экомодернистов» и правда обнаруживает изрядную долю пагубного невежества как в социологическом, так и в историческом плане. Например, хотя три четверти леса, действительно, было уничтожено еще до промышленной революции, не стоит забывать, что на это у человечества ушло целых двести тысяч лет! Современный человек за 250 лет уничтожил 25 процентов лесных массивов — пугающими темпами и в масштабах, несопоставимых с медленными процессами обезлесения в доиндустриальную эпоху.
Согласно другим подсчетам исследователей, занимающихся историей окружающей среды, обезлесение нашей планеты почти на две трети приходится на ХХ век, причем одна шестая этого леса пошла на нужды деревообрабатывающей промышленности, в остальная часть была уничтожена ради освобождения земли под сельскохозяйственные угодья. За 1960–1997 годы мы утратили 10 процентов лесов Амазонии. За 1960–1990 годы сведено около 50 процентов тропических лесов в Африке
[446]. Более того, наблюдаемое после 1945 года замедление обезлесения и даже частичное восстановление леса в зоне умеренного климата происходили за счет увеличивающихся масштабов уничтожения тропических лесов
[447]. Аналогичным образом Японии удалось восстановить часть своих лесов (приблизительно к 1900 году на территории Японии древних лесов уже не оставалось), но достигла она этого, увеличив объемы импорта древесины, прежде всего из Индонезии. После 1965 года Япония стала крупнейшим в мире импортером древесины и продуктов ее переработки. К 1990 году в Индонезии, сделавшей интенсивную эксплуатацию лесов одним из ключевых источников дохода, была уничтожена треть всех лесных территорий. В 1997–1998 годах в Индонезии и Малайзии начались первые из целого ряда крупных пожаров: горели леса и торфяники, в результате чего в атмосферу было выброшено огромное количество парниковых газов
[448].
Как указывают сторонники антироста, от индустриализации выиграли в первую очередь наиболее обеспеченные слои населения, а самые бедные оказались вытеснены в гетто и густонаселенные города по всему миру — от Китая до Бразилии. Авторы «Манифеста» не упоминают и, по-видимому, не принимают во внимание губительных для окружающей среды последствий промышленного сельского хозяйства, основанного на выращивании монокультур, использовании пестицидов и генно-модицифицированных организмов. Они не говорят о роли приватизации и монополизации рынка семян и получения патентов на генетический материал, как и о политике государственного финансирования сельского хозяйства по всему миру или о спекуляциях сельскохозяйственной продукцией на рынке ценных бумаг — спекуляциях, которые привели к голоду и нищете во многих регионах
[449].
