Я вышел на тротуар возле мексиканского ресторанчика, где работал музыкальный автомат, от чего студенистый воздух вздрагивал. Заплатив шоферу, я повернулся и посмотрел на третий этаж дома, сотрясаемого музыкальной машиной. Вывески были на месте – подвешенные на проволоке к железному балкончику, прибитые к стене деревянные щиты – белые, красные, черные, зеленые – с надписями контрастных цветов. Большая вывеска под балконом гласила: «С Богом не шутят». На другой было написано: «День Спасения настал».
«Ага, – сказал я себе, – он еще живет здесь». Он жил здесь, над чистеньким ресторанчиком, а в соседнем квартале среди голодающих кошек играли голые негритята, и негритянки перед закатом сидели на ступеньках, томно обмахиваясь веерами из пальмовых листьев. Я приготовился войти в подъезд и уже полез за сигаретами, но обнаружил, что они кончились. Поэтому я зашел в ресторан, где музыкальный ящик затормаживал со скрипом.
За стойкой, пригнувшись, стояла приземистая, как бочонок, старуха с кустистыми и очень белыми по сравнению с коричневым мексиканским лицом и черной rebozo
[19] бровями; я сказал ей: Cigarillos?
[20]
– Que tipo?
[21] – спросила она.
– «Лаки», – ответил я и, когда она выложила пачку, показал на потолок и спросил:
– Esta arriba el viejo?
[22] – довольный, что сумел это выговорить.
– Quen sabe? – ответила она. – Viene y va
[23].
Так. Он приходит и уходит. По божьим делам.
– Старик вышел, – довольно чисто произнес голос в тени у конца стойки.
– Спасибо, – сказал я старому мексиканцу, который сидел в кресле. Потом повернулся к старухе и, показав на кран, попросил: – Дайте мне пива.
Отхлебнув пива, я поднял глаза и увидел над стойкой еще одну надпись, выведенную на большом листе фанеры, висевшем на гвозде. Доска была ярко-красная, с завитушками из голубых цветов и черными буквами, оконтуренными белым.
На ней было написано: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. Матф. 3,2».
Я показал на вывеску.
– De el?
[24] – спросил я. – Старика, а?
– Si, senor, – сказала старуха. И добавила без видимой связи: – Es como un santito
[25].
– Может, и блаженный, – согласился я, – но, кроме того, тронутый.
– Тронут?
– Esloco
[26], – объяснил я, – es тронутый.
На это она не ответила, и я продолжал пить пиво, пока старый мексиканец в кресле не сказал:
– Смотрите, вот идет старик.
Повернувшись, я увидел за мутным стеклом двери фигуру в черном; потом дверь отворилась, и вошел он, еще более старый, чем мне помнилось: белые слипшиеся патлы свисали из-под старой панамы, очки в стальной оправе едва держались на кончике носа, за ними мигали линялые глаза, а плечи были сведены и согнуты тяжестью самостоятельно существующего аккуратного дрянного животика, словно у лоточника с тяжелым подносом или ящиком. Черный пиджак на животе не сходился.
Он стоял, важно моргая, глядел на меня и не узнавал, потому что в ресторане было сумрачно, а он вошел с улицы, где еще светило солнце.
– Добрый вечер, senor, – сказал ему старый мексиканец.
– Buenas tardes
[27], – сказала старуха.
Ученый Прокурор снял панаму, повернулся к старухе и слегка поклонился, сделав головой движение, которое заставило меня вспомнить длинную комнату в белом доме у моря и в комнате – человека, этого, но другого, молодого, без седины.
– Добрый вечер, – сказал он мексиканке, а затем повернулся к старику мексиканцу и повторил: – Добрый вечер, сэр.
Мексиканец показал на меня и проговорил:
– Он ждет.
Тогда Ученый Прокурор впервые, должно быть, обратил внимание на меня. Но он меня не узнавал, глаза его напрасно мигали в сумерках. Вполне естественно, что он не ожидал встретить меня здесь.
– Здравствуй, – сказал я, – ты меня узнаешь?
– Да, – сказал он, глядя на меня по-прежнему. Он протянул мне руку, и я ее пожал. Она была холодная и влажная.
– Давай уйдем отсюда, – сказал я.
– Вам нужен хлеб? – спросил старый мексиканец.
Ученый Прокурор обернулся к нему.
– Да, пожалуйста. Если вас не затруднит.
Мексиканец поднялся, подошел к краю стойки, достал большой бумажный мешок, чем-то набитый, и отдал ему.
– Спасибо, – сказал Ученый Прокурор, – большое спасибо, сэр.
– De nada
[28], – поклонившись, сказал мексиканец.
– Я желаю вам всего хорошего, – сказал Ученый Прокурор и поклонился старику, потом старухе, сделав головой движение, которое снова напомнило мне комнату в белом доме у моря.
Потом я вышел за ним на улицу. На другой стороне был сквер с вытоптанной бурой травой, теперь блестевшей после дождя; там на скамейках сидели бродяги, голуби ворковали нежно, как чистая совесть, и какали деликатными известково-белыми капельками на цемент вокруг фонтана. Я поглядел на голубей, потом – на мешок, набитый, как выяснилось, хлебными корками.
– Будешь кормить голубей? – спросил я.
– Нет, это для Джорджа, – сказал он, подвигаясь к своему подъезду.
– Завел собаку?
– Нет, – сказал он, ведя меня через вестибюль к деревянной лестнице.
– Кто же этот Джордж? Попугай?
– Нет, – сказал он, задыхаясь, потому что лестница была крутая, – Джордж – это несчастный.
Что означало, насколько я помнил, бродягу. Несчастный – это бродяга, которому посчастливилось попасть к смиреннику в дом и пустить там корень. После чего его производят из бродяг в несчастные. Ученый Прокурор не раз давал приют несчастным. Один несчастный застрелил органиста в миссии, где подвизался Ученый Прокурор. Другой свистнул его часы и ключ Фи-Бета-Каппа.
Значит, Джордж был очередной несчастный. Я посмотрел на хлеб и сказал:
