– Какие-нибудь проблемы?
– Чистое любопытство. Что вы говорите друзьям, когда те интересуются, чем вы занимаетесь?
Его мертвенное лицо совершенно слилось с похожим на саван плащом.
– Уборкой. Объясняю им, что работаю в службе по уборке улиц.
Я кивнул.
– А вы? – спросил он. – Что вы говорите друзьям?
– У меня нет друзей.
Волокна ледяного тумана вились над куполом вокзала Аточа, когда 9 января 1942 года я вышел на пустынный перрон, чтобы сесть в ночной скорый поезд, отправлявшийся в Барселону. Благодарность господина министра обеспечила мне билет первого класса и обитое бархатом личное пространство в купе, предназначенном для меня одного. Даже в те смутные дни еще сохранялось уважение к профессионалам. Поезд заскользил во тьме сквозь клубы пара, и город скоро исчез в мареве тусклых огней и сереющих пустошей. Только тогда я открыл конверт и вынул листки, аккуратно сложенные вдвое, с синим машинописным текстом через полтора интервала. Удивился, обнаружив, что в конверте нет фотографии. Наверное, подумал я, единственный снимок клиента отдали Санабрии. Но стоило мне прочитать две строки, как стало понятно, что на сей раз никакой фотографии не будет.
Я выключил свет в купе и предался бессонной ночи, пока заря кровавым багрецом не окрасила горизонт и силуэт Монтжуика не показался вдали. Три года назад я поклялся, что никогда не вернусь в Барселону. Я бежал из голодного города с отравленной душой. Лес призрачных фабрик вырос вокруг, серные испарения обволокли нас, и постепенно город затянул нас в туннель, где пахло сажей и проклятием. Я открыл чемоданчик и стал заряжать револьвер патронами, применять которые меня научил Санабрия в те годы, когда я был его подручным на улицах Раваля. Девятимиллиметровые пули, полые на конце, вылетают из раскаленного ствола и пронзают тело, оставляя выходное отверстие величиной с кулак. Когда я вышел из поезда перед чугунным собором Французского вокзала, холодный и влажный ветер встретил меня. Я и забыл, что город весь пропах порохом. Я направился к улице Лайетана, скрытый под пеленой вьюги, кружившейся в водянистых рассветных сумерках. Трамваи прокладывали тропы по белому покрывалу, и люди, серые, безликие, брели под мерцающим светом мигающих фонарей, испещрявших улицы лиловатыми пятнами. Я пересек площадь Палау и углубился в сеть переулков, окружающих базилику Святой Марии на Море. Дома, разрушенные бомбардировками с воздуха, по-прежнему лежали в руинах. Внутренности зданий, распотрошенные бомбами столовые, спальни, ванные комнаты, на первый взгляд, пустые – высились рядом с пустырями, полными обломков. Среди них ютились спекулянты, торгующие углем, и мелькали личности в лохмотьях, никогда не поднимавшие голову.
Дойдя до улицы Платерия, я остановился, чтобы посмотреть на остов дома, в котором вырос. Едва держался фасад, помеченный огнем, и боковые стены. Еще бросались в глаза шрамы, оставленные зажигательными бомбами, пронзавшими этажи, чтобы погрузить в вихрь пламени лестничные пролеты и внутренние дворы. Я шагнул к парадной двери и вспомнил имя первой девочки, которую поцеловал летней ночью тысяча девятьсот тринадцатого года на ее пороге. Ее звали Мерче, она жила на четвертом этаже, в крайней квартире, со слепой матерью, которая меня не жаловала. Мерче так и не вышла замуж. Позднее мне рассказали, что, когда взорвалась очередная бомба, видели, как Мерче вылетела с балкона голая, объятая пламенем, и тело ее пронзала тысяча осколков раскаленного стекла. Шаги за спиной вернули меня в настоящее время. Я обернулся и обнаружил пепельный силуэт, копию связного в черных очках. Я уже едва мог различать их между собой. Запах падали исходил от их взглядов и дыхания.
– Ну-ка, ты, удостоверение личности, – процедил он сквозь зубы.
Я почувствовал на себе взгляды прохожих, услышал торопливо удаляющиеся шаги, уловил краем глаза неясные силуэты. Посмотрел на агента тайной полиции. Сорок с лишним лет, вес килограммов семьдесят, немного сутулый. Под черным шарфом можно было заметить полоску кожи. Быстрый удар коротким клинком менее чем за секунду разодрал бы ему трахею и сонную артерию, и он рухнул бы, безголосый, пытаясь пальцами удержать жизнь, вытекающую на истоптанный, грязный снег у него под ногами. У таких людей, как он, бывает семья, а мне предстоит завершить работу. Я одарил его прохладной улыбкой и документом с печатью министерства. Всю спесь с него как ветром сдуло, он вернул мне документ дрожащей рукой.
– Умоляю, простите меня, сеньор! Я не знал…
– Исчезни.
Агент закивал и тотчас скрылся за первым попавшимся углом. Колокола Святой Марии зазвонили за моей спиной, когда я под снегом продолжил свой путь до улицы Фернандо, превратившись в очередного серого человека, влившись в прилив серых людей, уже начинавший затоплять это зимнее утро. Один из них, держась метрах в двадцати за моей спиной, вел меня от Французского вокзала, возможно, в полной уверенности, что я его не заметил. Я затерялся в безликой пепельной толпе, где убийцы, профессионалы или любители, одеты как бухгалтеры и чиновники, и пересек Рамблу, направляясь к отелю «Ориенте». Привратник в униформе, привыкший распознавать людей с одного взгляда, почтительно склонившись, распахнул передо мной дверь. Администратор сразу узнал меня и встретил сладкой улыбочкой. Из-за приоткрытых стеклянных дверей ресторана доносились звуки расстроенного фортепьяно.
– Сеньор желает номер четыреста шесть?
– Если он свободен.
Я расписался в регистрационной книге, а администратор сделал знак посыльному, чтобы тот взял мой чемоданчик и проводил меня в номер.
– Я знаю дорогу, спасибо.
Администратор бросил посыльному быстрый взгляд, и тот отступил.
– Если мы можем чем-то скрасить сеньору его пребывание в Барселоне, достаточно упомянуть.
– Как обычно, – произнес я.
– Да, сеньор. Будьте покойны.
Я направился к лифту, однако остановился на полпути. Администратор был на месте, улыбка застыла на его губах.
– Сеньор Санабрия сейчас живет в отеле?
Он лишь моргнул, но для меня и этого было достаточно.
– Сеньор Санабрия уже давно не делает нам чести своим присутствием.
Номер четыреста шестьдесят, расположенный на пятом этаже, нависал над бульваром Рамбла, из него, словно с седьмого неба, открывался вид на призрак исчезнувшего города, который я приговорен был вспоминать таким, каким он был до войны. «Моя тень» дожидалась внизу, укрывшись под навесом какого-то ларька. Я опустил жалюзи, погружая комнату в жемчужный полумрак, и растянулся на кровати. Городской шум просачивался сквозь стены. Я вытащил из чемоданчика револьвер, положил палец на спусковой крючок, скрестил руки на груди и закрыл глаза. Погрузился в вязкий, недобрый сон. Через несколько часов или минут меня разбудило прикосновение влажных губ к векам. Горячее тело Канделы простерлось на кровати, ее пальцы, будто сотканные из пара, срывали с него одежду, и кожа, белая, как сахар, сияла в свете ночных фонарей.
