Нечто подобное случалось и раньше. Из хаоса противоречивых целей, ошибок и недоразумений возникали на редкость устойчивые законы, точно так же, как недопонимание и ошибочные выводы порой были виноваты в развязывании войны даже больше, чем ложь государственных деятелей. Так что, разумеется, в парламентской реформе не было явных посредников и явных причин: все происходило в тумане догадок и предположений. Самые успешные политики — те, кто способен оседлать поток домыслов и ложных утверждений. «Великая привилегия — жить в эпоху стремительных и ярких событий, — написал однажды Дизраэли. — Как ошибаются те, кто считает наше время веком утилитаризма! Это век бесконечной романтики». Викторианское увлечение волшебными сказками не могло бы воплотиться в более подходящей фигуре. Один из современников писал, что Дизраэли «не похож ни на одно встречающееся на свете живое существо… его лицо больше напоминает маску, и разница между ним и простыми смертными видна невооруженным взглядом. Порой мне казалось, что я сижу за одним столом с Гамлетом, королем Лиром или вечным странником Агасфером».
В это же время Натаниэль Готорн нарисовал такой портрет Дизраэли:
Несколько позднее к нам подошел довольно высокий, худощавый человек в застегнутом на все пуговицы черном сюртуке и черных брюках. Он шагал широко, но, как мне показалось, совсем не энергично и даже как будто обессиленно. Сгорбленные или, возможно, привычно ссутуленные плечи. Выдающийся нос, худое лицо, и очень бледная, землистого цвета кожа. Он выглядел крайне нездоровым. Случись мне увидеть его в Америке, я принял бы его за изнуренного тяжелым трудом газетного редактора, раньше времени постаревшего от постоянной работы по ночам и недостатка физических упражнений. Это был Дизраэли, и я никогда не видел другого англичанина, хоть сколько-нибудь похожего на него.
В конце концов принятые в последний момент решения, недоразумения, ошибки, упрямство, трусость и некоторое количество интриг привели к тому, что список избирателей расширился примерно на 938 000 человек. Это была самая неожиданная революция в политической истории Англии.
И сейчас самое время ввести в наше повествование виконта Крэнборна, который вскоре станет известен как лорд Солсбери. Он умел обращаться с цифрами, но, что еще важнее, знал, как обратить расчеты в пользу своей партии. Он был близоруким, высоким и слегка сутулым, характер имел не мрачный, но и не сентиментальный. Он придерживался твердых и взвешенных убеждений и не разделял пристрастия Дизраэли к «быстрым решениям». И он был слишком умен, чтобы им очароваться. Крэнборн — один из немногих викторианских вельмож, о которых можно составить представление по его публицистике: до того, как попасть в палату общин, он был журналистом. Он разделял позицию ежеквартальных изданий и вопреки всему восхищался Палмерстоном как одним из «тех циничных философов, которые считают, что главная польза парламента заключается не в том, чего он добивается, а в том, чему он не позволяет произойти». В своих социальных и политических взглядах он был восхитительно прямолинеен. «Государство помогает бедным не из филантропических побуждений, — говорил он, — но ради сохранения общего порядка». Он терпеть не мог парламентские интриги и склоки. Он презирал мнительность и самомнение. Он выступал категорически против расширения избирательного права, считая, что «законы собственности не будут в полной безопасности, если власть попадет в руки невежественных масс». И он был не слишком высокого мнения об окружающих, что делало для него традиционные методы предвыборной агитации настоящим ужасом: в предвыборных кампаниях он вел себя скованно и замкнуто.
В случаях, когда выбирать приходилось между одинаково непривлекательными вариантами, он был убежденным сторонником бездействия. Например, он пришел в немалое смятение, когда главный либерал Гладстон отправился покорять промышленные районы. Пожалуй, он был бы счастливее рядом с Питтом и Веллингтоном, чем рядом с Дизраэли или Дерби. Большинство своих знаменитых современников, провозглашающих расхожие истины с пылом новообращенных, он считал немногим лучше политических шарлатанов. Привратник палаты общин заметил в 1863 году: «Он надменен и горд, отличается несговорчивым нравом и не подчиняется партийной дисциплине». Другой современник заметил: «Он питает мало уважения к мнению палаты общин».
Поговаривали, что он может стать идеальным премьер-министром. Незадолго до того, как Солсбери поехал на международную конференцию, Гладстон писал ему: «Вам предстоит лично познакомиться с людьми, которые правят миром, и будет хорошо, если Вам удастся понаблюдать за ними в обстоятельствах, которые позволят Вам оценить их характер, их силу и их слабости». Это можно назвать дипломатией старой школы, и Солсбери однозначно предпочитал ее всем прочим дерзким схемам и сомнительным предприятиям. Однажды он сказал Булвер-Литтону: «Политика Англии заключается в том, чтобы лениво плыть вниз по течению, время от времени выставляя дипломатический багор, чтобы избежать столкновений».
В конце 1867 года семидесятипятилетний Рассел оставил пост лидера либералов. Как виговский ретроград он пережил свое время и плохо вписывался в политическую картину современности. В Punch писали, что он не имел «никаких выдающихся способностей и достоинств, за исключением строчки в “Книге пэров” Дебретта [Debrett’s Peerage], но уж она никогда его не подводила». Теперь, в 1868 году, его преемником мог стать Гладстон, но в вопросе парламентской реформы Дизраэли уже переиграл его с помощью «романтики» расширенного избирательного права. Гладстон был унижен этим фиаско, и какое-то время подумывал даже отказаться от роли лидера партии. По-видимому, он искренне опасался, что задуманное Дизраэли расширение избирательного права позволит голосовать даже «придонному осадку», то есть низшим слоям населения. Он считал Дизраэли способным на все в погоне за властью. Сам Дизраэли не терзался подобными сомнениями, он просто стремился сохранить контроль консерваторов в тех избирательных округах, где среди избирателей преобладали владельцы недвижимости арендной стоимостью от 12 фунтов стерлингов, а не сельская беднота. Дизраэли понимал, что делает ставку на самую разумную и сдержанную часть электората. Избыточное скопление голосов в городах его не беспокоило. Его номинальный начальник полностью с ним соглашался. Стэнли Дерби написал в своем дневнике, что его отец, лорд Дерби, «хотел остаться у власти любой ценой и ради достижения этой цели готов был пойти на самые большие уступки».
Однако обе партии соглашались в одном: баланс политической власти следовало поддерживать любой ценой. Целью парламентской реформы в любом ее виде была стабилизация, а не переворот или смена существующей политической структуры. Хотя на деле все обстояло, пожалуй, несколько сложнее. Одним из последствий новой реформы стало увеличение числа городских представителей в палате общин, подорвавшее многовековое засилье сельских интересов. Вторым (непреднамеренным) результатом стала постепенная политизация городов. Вскоре партии начали активно обращаться к кругам городских избирателей. В частности, консерваторы организовывали ассоциации рабочих. С расширением электората политика превратилась в спорт и спектакль. Лицо Гладстона появилось на вазах и ложках, кувшины с портретом Дизраэли соседствовали с восьмиугольными тарелками с его же изображением. Кроме того, он стал любимцем художников-карикатуристов: они готовы были бесконечно изображать в различных вариациях его своеобразную внешность. Портреты этих новых героев красовались на чайниках и кофейниках, кувшинах и табакерках. Суть их политики размывалась.
