Лондонские рабочие пообещали польским повстанцам свою поддержку: солидарность рабочего класса с националистами разных стран, борющимися за свою свободу, косвенно способствовала успеху их внутреннего дела. Одним из следствий этого успеха стало появление кооперативных предприятий, сочетавших в себе принципы социализма и самопомощи. В 1863 году Кооперативное оптовое сообщество промышленных производителей и поставщиков Северной Англии смогло вырваться из-под гнета оптовых торговцев. Повсюду возникали общества дружеской взаимопомощи, общества совместного строительства и сберегательные кассы, основанные на идеалах бережливости, самопомощи и взаимной поддержки. Поначалу казалось, что они смогут привести к постепенному ненасильственному возникновению социалистического содружества, но эти надежды оказались иллюзорными. Трудящихся мужчин и женщин интересовала не столько социальная революция, сколько улучшение собственного положения.
Весной 1864 года в повестке политических совещаний возник новый вопрос. 11 мая Гладстон заявил в палате общин: «Каждый человек имеет неотъемлемое моральное право находиться в конституционном поле», если только этому не препятствуют «какие-либо характеристики конкретного человека или соображения политической безопасности». Этим Гладстон сразу опередил всех остальных. Очевидно, он собирался объявить избирательное право именно правом, а не привилегией. Далее он сказал, что столь желанный многим союз всех классов следует поощрять «разумным распространением в подходящее время и среди избранных частей населения всех благ и всех привилегий, которые могут быть по справедливости им предоставлены». Дизраэли заметил, что он говорит совсем как Том Пейн. Палмерстон обвинил его в попытке навязать «доктрину всеобщего избирательного права, которую я никогда не смогу принять». Любопытно, что Палмерстон находил прямую связь между реформационной политикой Гладстона и укреплением его публичных позиций. «Очень жаль, — сказал ему Палмерстон, — что вы воспользовались, как вы утверждаете, выпавшей вам возможностью принять делегацию трудящихся, чтобы склонить их к агитации за парламентскую реформу, — ведь дело правительства успокаивать, а не возбуждать волнение». В конце мая 1864 года в Punch напечатали карикатуру, изображавшую Гладстона как единственного жокея на ипподроме и Палмерстона как распорядителя, кричащего: «Эй! Гладстон! Демократия! Слишком рано! Слишком рано! Пока еще нельзя!»
Гладстон начал понимать, что рабочий класс — это материал, с которым можно работать. Его можно склонить на свою сторону. Он увидел возможность со временем обратиться к намного более широкой аудитории. Одной делегации рабочих он прямо сказал: «Право голоса следует распространить и на рабочий класс». Осенью он совершил поездку по промышленным районам, медленно нащупывая дорогу в неизведанные земли демократии. В газете Newcastle Daily Chronicle уже осторожно писали о «Великой народной партии» во главе с Гладстоном. Он охотно напоминал слушателям о Великом хлопковом голоде 1862 года, когда Гражданская война в Америке лишила север необходимого сырья. Гладстон хвалил жителей Южного Ланкашира, в частности, за «самообладание, выдержку, уважение к порядку, умение стойко переносить трудности, веру в закон, уважение к начальству». С такими людьми, конечно, можно было построить идеальную демократию. Где бы он ни появился, его приветствовали и чествовали. В свете этого особенно примечательно, что, когда к делегации рабочих вышел Палмерстон, его встретили молчанием.
Намного успешнее и увереннее Палмерстон чувствовал себя в парламенте — там он был на своем месте. Он отклонил вотум недоверия палаты лордов по вопросу о передаче Шлезвиг-Гольштейна Германскому союзу: бесконечно спорить об этом вопросе готовы были только те, кого он непосредственно касался. Палмерстон сказал: «Только три человека за все время по-настоящему понимали Шлезвиг-Гольштейнское дело: принц-консорт, который уже умер, немецкий профессор, который сошел с ума, — и я, совершенно о нем забывший». Предательство Британией Дании вызвало тем не менее много гнева и негодования. Разве так поступают с союзниками? В итоге Пруссия стала вести себя намного увереннее, а Британия потеряла немалую долю международного влияния. Мэтью Арнольд утверждал, что до Палмерстона страна занимала в мире первое место по оценкам мирового сообщества, но после него ее позиции заметно ослабели. Возможно, результат на самом деле был не таким катастрофическим, но предательство по отношению к Дании действительно сильно повредило британскому имиджу.
То, что Палмерстон пережил вотум недоверия, было с облегчением воспринято всеми партиями. Никто пока не был готов к Бенджамину Дизраэли, который стоял за кулисами, ожидая ухода лорда Дерби. Ричард Кобден язвительно высмеивал консерваторов, надеявшихся избавиться от Палмерстона, которого некоторые считали даже более консервативным политиком, чем Дерби:
Я думаю, вы делаете большую ошибку, пытаясь сместить этого благородного лорда… Ведь он дискредитирует парламентскую реформу, он поднимает на смех 220 джентльменов, готовых проголосовать за баллотирование, он тратит больше и гораздо щедрее, чем мы позволили бы тратить вам, случись вам занять эту должность. Помимо этого, у меня всегда было впечатление, что, после того как он полностью деморализовал собственную партию, он намеревается завещать все должности вам как своим наследникам.
Закончив говорить, Кобден, как требовал обычай, снова надел цилиндр на голову.
В 1865 году были изданы две книги прямо противоположной направленности. «Английская конституция» (The English Constitution) Уолтера Баджота, опубликованная по частям в 1865–1867 годах, воспевала посредственность. Выдающийся специалист по истории викторианской Англии Дж. М. Янг называет Баджота величайшим викторианцем и идеальным человеком своего времени, который не мог существовать ни в какое другое время: «Его влияние, передаваясь от одного трезвого ума к другому, несло с собой и до сих пор продолжает нести самый ценный элемент викторианской цивилизации — ее крепкое мужественное здравомыслие». Человек обязан быть заурядным: как гласила пословица, быть слишком умным уже грешно. Это вызывает подозрения. «Самое важное качество свободных людей, — писал Баджот, — это глупость». Не стоит размышлять о многом, не стоит стремиться ко многому. Только так можно сохранить свободу. По мнению Баджота, поступками большинства людей руководят самые заурядные человеческие привычки и заурядность в правительственных делах вовсе не дурной, а хороший признак. В частности, заурядность парламентского правления может служить мерилом его компетентности и показателем его успеха. Волнения вызывают эксцессы. Нововведения, не говоря уже о революции, рождают тревоги, беды и противоречия. В этом состоял один из главных факторов общей стабильности викторианской Англии.
Вместе с тем наблюдались перемены. В прежние времена обращенные к коллегам речи джентльменов из парламента больше напоминали послеобеденные разговоры, пересыпанные шутками и колкостями. Наступила эпоха газет, собиравших в единую массу факты и мнения. Ораторы Вестминстера, если их еще можно так называть, теперь, по словам Баджота, делали ставку на «неторопливое толкование, продуманные детали, исчерпывающее изучение вопроса» — например, о реформе канцелярии или регистрации компаний. «Регулярное участие в этой деятельности, — писал Баджот, — формирует среднего государственного деятеля. Умеренные привычки, здравомыслие, согласие с общей целью — вот его очевидные качества». Главным, по мнению Баджота, было быть или казаться совершенно обычным. И «если внимательный наблюдатель присмотрится к реалиям жизни, он увидит, что люди никогда не думают, если могут этого избежать». Пожалуй, это можно принять как справедливое обобщение традиционных викторианских ценностей.
