По некоторым оценкам, самым популярным сюжетом в работах викторианских фотографов были развалины. Они настраивали на приятную задумчивость и позволяли отрешиться от видов и звуков современности. Поэт Садакити Гартманн так писал о дагеротипе: «Он лежит в своем футляре среди старых бумаг, писем и редких вещиц. Хрупкая рамка из дерева с черной тисненой бумагой. Мы не можем устоять перед соблазном открыть и взглянуть на него… Какой-то господин с тростью или дама в капоре и платье с пышными рукавами встают перед нами, словно призрачное видение». В то время, когда перед глазами проносились по железным дорогам первые паровозы, это было все равно что читать книгу об истории (например, такую как эта).
В этот же период появилась новая система связи — телеграф, впервые продемонстрировавший свои достоинства в 1827 году, когда сообщение из Холихеда в Ливерпуль удалось передать примерно за 5 минут. Еще через десять лет телеграфную линию установили вдоль Большой Западной железной дороги, а в 1851 году был успешно проложен телеграфный кабель между Англией и Францией. В те дни, когда домовладелец, по слухам, отправлял местной пожарной компании письмо, чтобы сообщить, что его дом горит, скорость телеграфной связи полностью изменила представления о времени и пространстве. В 1858 году молодой Чарльз Брайт получил рыцарское звание за прокладку первого трансатлантического кабеля. В The Times назвали это «величайшим открытием со времен Колумба» и «грандиозным расширением… сферы деятельности человека». Диккенс соглашался, что «из всех чудес современности это самое чудесное». Эти восторженные похвалы были вполне заслуженными для своего времени. Способность передавать сообщения в пространстве на сотни миль означала, по сути, ускорение человеческой эволюции.
9
«Свинью зарезали»
К началу 1834 года администрация графа Грея оказалась в крайне тяжелом положении. Весь предыдущий год Грей думал об отставке. «Я плетусь на службу, словно мальчишка на урок, почти не надеясь должным образом справиться со своими задачами и обязанностями», — говорил он. Личные сомнения усугублялись нестабильным положением его партии в палате общин, где старшие министры ожесточенно спорили о мелких политических вопросах. Однако Роберт Пиль не хотел, чтобы кабинет вигов пал до тех пор, пока его партия не будет готова взять управление на себя. Проблема заключалась в том, что среди тех, кто называл себя вигами, около полутора сотен человек были скорее реформаторами или радикалами: их политические устремления были не до конца понятны и, по сути, непредсказуемы. Один из этих людей был профессиональным боксером, другой дрался на дуэли со своим наставником, но вместе с тем в «радикальное крыло», если его можно так назвать, входили и старые реформаторы, такие как Уильям Коббет. Таким образом, в интересах тори было поддерживать правительство в периоды колебаний или при угрозе падения. Они, точно так же как умеренные виги, не желали радикального переворота.
Напряжение, вызванное необходимостью сохранять свое шаткое положение, и разнообразные кризисы во внешней политике отнюдь не добавляли Грею желания оставаться на посту. Его сын жаловался, что Грей «больше не в силах контролировать группу людей, каждый из которых преследует собственные отдельные интересы… вследствие чего правительство совершенно лишено единства целей и колеблется при любом дуновении ветерка». Продуваемое всеми ветрами правительство — плохое убежище. Грей часто признавался, что устал, но коллеги не отпускали его.
Министры словно нарочно изматывали друг друга бесконечными прениями. Они могли предпринимать конкретные шаги, но не могли заставить себя обсудить принципы своих действий. Это было бы слишком опрометчиво. Нагляднее всего это проявлялось на примере Ирландии, для которой одни рекомендовали реформы и примирение, а другие — ужесточение мер. На деле все заканчивалось полумерами и противоречивыми сигналами и замыслами. Например, Закон о принуждении 1833 года был одним из первых, изданных администрацией после избирательной реформы. Он должен был укрепить власть правительства Ирландии и подавить деятельность радикалов, установив в стране нечто вроде военного положения. В то же время администрация пыталась успокоить католиков и предлагала Закон о реформе ирландской церкви. Некоторые епархии планировалось ликвидировать, наиболее пылких протестантских священников исключить из католических приходов. Что-то было дано, а что-то отнято.
Все это были разные стороны так называемого «ирландского вопроса», хотя сама суть вопроса оставалась не вполне ясной. Как отмечал Дизраэли, иногда было трудно понять, идет ли речь о папе римском или о картофеле. Хотя с тем же успехом это мог быть вопрос о церковной десятине или о постое английских солдат в домах ирландцев. Одни министры хотели, чтобы эти средства изымались в пользу государства, в то время как другие требовали оставить их под контролем ирландской церкви. После того как этот вопрос вызвал в кабинете новый раскол, четыре министра подали в отставку. Ирландия была открытой раной, которую не могло залечить ни одно английское правительство. Дэниелу О’Коннеллу делали самые разные предложения, чтобы заручиться поддержкой ирландских членов парламента, но Грей и остальные не собирались соглашаться ни на какие сделки или компромиссы. Когда О’Коннелл понял, что его обманули, он встал со своего места в палате общин и в красочных недвусмысленных выражениях объявил, что его предали. «Ну всё, — прошептал лорд Олторп Джону Расселу, — свинью зарезали». Олторп был одним из тех, кто ввел О’Коннелла в заблуждение, и теперь подал в отставку. Столь безнадежны были разногласия в администрации и столь расплывчаты ее убеждения в отношении Ирландии, что через несколько дней Грей тоже ушел в отставку. «Моя политическая жизнь подошла к концу», — сказал он с некоторым облегчением. Ирландия стала для него последней каплей.
Лучше всех о ситуации высказался Мельбурн: «То, в чем решительно сомневались мудрецы, и то, что предвещали глупцы, все же произошло». Означало ли это, что кабинет рухнет и Грей потонет вместе с ним, как капитан на палубе гибнущего корабля? На этот вопрос он ответил: «Теоретически да, но фактически нет». Что касается короля, он предпочел бы кабинет, состоящий из Веллингтона, Пиля и наиболее надежных вигов. Этому не суждено было случиться. Веллингтон вежливо отказался, сославшись на невозможность объединить людей, «по-видимому не имеющих единого мнения ни по одному политическому вопросу или принципу». Что ж, это признавал даже король. Без особой охоты он решил обратиться к Мельбурну как единственному «условно подходящему» вигу (и то в основном из-за того, что он ни для кого не представлял прямой угрозы). Мельбурн прямо заявил о своем нежелании связываться с этим делом. По словам его личного секретаря Томаса Янга, «он считал, что это смертельная скука», но что он мог поделать? Может быть, он подчинился своему государю из чувства долга, а может быть, заглянув в себя поглубже, он осознал открывающиеся возможности. В это время Янг сказал ему: «Какого черта, такую должность не занимал никто из древних греков и римлян, и даже если вы продержитесь всего два месяца, дело того стоит — не каждый может сказать, что был премьер-министром Англии». — «Ей-богу, это правда, — ответил Мельбурн. — Я пойду». Античные примеры всегда отлично действовали на политиков-аристократов, в любой ситуации готовых порассуждать о чести и благородстве.
