Наступил, как это называл Карлейль, «век механики», и вскоре стали очевидны его закономерности. Он поощрял единообразие и анонимность. Он поощрял благопристойность и сдержанность. Это была эпоха быстрых действий и реакций: люди быстро ели, быстро работали, быстро одевались. Заглянув в глубины Темзы, вы могли увидеть туннель, строительство которого продолжалось уже четыре года, в окружении водолазных колоколов. Подняв взгляд вверх, вы видели в небе наполненные водородом шары. Скоро совсем исчезнут измученные лошади и пьяные почтовые кучера, больше не будет слышно крика «Поберегись!», когда дилижанс выезжает с постоялого двора. Всё вокруг стремилось вперед.
Ральф Уолдо Эмерсон в эссе «Английские черты» (English Traits; 1856) заметил: «Шахты, кузницы, фабрики, пивоварни, железные дороги, паровой насос, паровой плуг придали механическую регулярность всем привычкам и действиям людей». Паровой двигатель стал символом эпохи, и многие рассуждали о том, какой пользы можно было бы ожидать, если бы люди умели работать, как машины. Что ж, это можно назвать прогрессом.
То была эпоха, когда осуждать прогресс считалось немодным и неправильным, особенно после того, как в конце 1840-х годов широкой публике стало известно о существовании электричества. Значение электричества как средства материального прогресса и увеличения производственной мощности быстро стало очевидным. Идея соединения электрической культуры с индустриальной машинной культурой представлялась бесконечно многообещающей. Гальваническая батарея, изобретенная в начале XIX века, и сделанное в 1820 году открытие о том, что электрический ток создает магнитное поле, дали людям новые способы воздействовать на природу и контролировать ее. Викторианцы были родоначальниками науки, свидетелями науки, демонстраторами науки и толкователями науки. Тех, кто занимался наукой, считали чем-то средним между чародеями и цирковыми артистами, а электричество стало главной приметой эпохи и предметом бесконечного изумления и восторга. В Национальной галерее практических наук можно было увеличить блоху до размеров крупного слона и понаблюдать за тем, как электрический угорь оглушает свою добычу. (Когда угорь издох, об этом написали во многих газетах.) Рождественские лекции Фарадея торжественно открылись в 1825 году. В ноябре 1845 года этот провидец объявил, что свет, тепло и электричество «всего лишь модификации одного великого универсального принципа».
Если мир можно было рассматривать как электрическую схему, то ученый становился ее интерпретатором и, может быть, эксплуататором. Тексты XIX века полны рассуждений о силе и мощности. Вошедший в моду месмеризм опирался на утверждение о том, что состоянием и поведением человека можно управлять с помощью невидимого электрического флюида, создающего «животный магнетизм», который связывает одного человека с другим. Английский физик Джеймс Джоуль называл электричество «этот изумительно оживленный стихийный огонь».
В этот период теории тепла, скорости света и электричества были тесно связаны с динамической природой энергии. Все представляло собой единое целое. Эти теории, в свою очередь, рождали гипотезы о власти и доминировании в социальных и сексуальных отношениях. Концепция политического и социального «строя» возникла в 1840-х годах, и с самого начала в обсуждении всплывали такие понятия, как «динамика системы», «силовые поля» и «центры притяжения». Вполне объяснимо, что английский вклад в науку того времени был сделан в первую очередь в области физики и анализа энергии: весь мир вращался вокруг электричества, магнетизма, электромагнетизма и термодинамики. Возникли специализированные исследовательские общества, такие как Лондонское электротехническое общество, появилось новое поколение профессиональных ученых. В ходе одного весьма плодотворного эксперимента исследователи подвергли воздействию электрического тока свежий труп повешенного, от чего «все его мускулы ужасающим образом одновременно пришли в действие, на лице поочередно изобразились ярость, ужас, отчаяние, тоска, жуткие ухмылки. Несколько зрителей были вынуждены покинуть помещение, поддавшись панике или приступу дурноты, а один джентльмен потерял сознание».
Здесь мы почти заходим на территорию романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818), в котором человек становится своего рода механизмом, вызванным к жизни с помощью электричества. Это тоже был один из символов XIX века: фабричных рабочих нередко представляли почти такими же машинами, как станки, которые они обслуживали, по сути, всего лишь «гальванизированными трупами». Машины несли с собой порядок, контроль и дисциплину.
В 1836 году экспериментатор Эндрю Кросс заметил, что на поверхности камня, долгое время находившегося под воздействием электрического тока, появились насекомые. Ученый пришел к выводу, что их на самом деле создало электричество. Он сообщил: «На двадцать восьмой день насекомые задвигали лапками и через несколько дней после этого начали отделяться от камня и в беспорядке перемещаться по поверхности, хотя в целом они не слишком стремились к движению, особенно сразу после зарождения». Это было так же ужасно и отвратительно, как сообщение об оживленном трупе, и вызвало такую же реакцию. Местные фермеры, полагая, что электрические насекомые испортили их урожай, провели в окрестностях ритуал экзорцизма. Помимо того что это исследование от начала до конца могло быть изощренной мистификацией, высказывалось предположение, что эти существа были случайно попавшими на оборудование сырными или пылевыми клещами. Эксперимент больше не повторяли.
Итак, если электричество было живой силой, значило ли это, что механизмы тоже могут ожить? «Ни один класс существ, — писал Сэмюэл Батлер в романе «Эревон» (Erewhon; 1872), — никогда еще не прогрессировал с такой скоростью. Не следует ли нам бдительно наблюдать за ними в настоящий момент и контролировать происходящее, пока это еще в наших силах? И разве не нужно для этого уничтожить самые современные машины, которыми мы пользуемся сейчас, хотя принято считать, что сами по себе они безвредны?» Угроза представлялась вполне реальной. «Изощренность конструкции механизма» могла способствовать развитию машинного языка, столь же сложного, как наш, который «позволил бы им ежедневно овладевать все новыми навыками и давал все больше возможностей для самоуправления и самостоятельного действия, превосходящих любой интеллект… Если машина способна систематически воспроизводить другие машины, мы, несомненно, можем сказать, что у нее есть репродуктивная система». Далее приводились сходные доводы, в точности повторяющие опасения гораздо более позднего времени.
Легче всего понять все это в контексте теологии XIX века — наука как великий зажженный светильник, предмет всеобщего поклонения. Храмами нового божества были викторианские выставочные залы, Галерея Аделаиды в Лоутер-Аркаде и Политехнический институт на Кавендиш-сквер. Здесь можно было увидеть паровую пушку, ферроэлектрический шар и оксигидрогеновый микроскоп. Для демонстрации возможностей колесного парохода выкопали 70-футовый (ок. 21 м) канал. Коллекция отличалась крайней эклектичностью: в нее входило, например, «оружие, которым был убит капитан Кук, отнятое у аборигенов Оуайхи». Это показывает, что даже в 1840-х годах элементы научного прогресса воспринимались скорее как чудеса и диковинки, чем как открытия, сделанные людьми. У них не было собственного эпистемологического статуса. С тем же успехом экспонаты выставки можно было рассматривать как потребительские товары, наподобие тех, что заполняли недавно появившиеся торговые галереи. Машины и механизмы, до этого встречавшиеся только в мастерских и на фабриках, постепенно занимали свое место в повседневной жизни.
