— Про них есть в Библии, — возразил я, хотя не Библия внушала мне трепет. — Кроме того, ты-то почем знаешь? Посмотрел бы я, как ты шел бы домой из Мулла-Хауса через пустошь зимним вечером, когда света почти нет. Тебя-то всюду возят на двуколке с фонарем.
К моему удовольствию, эти слова задели Фредерика.
— Зато я бегаю быстрее тебя, болван! — ответил он, но прозвучало это как-то неубедительно.
Я одержал верх. Он мог заморочить мне голову хитрыми правилами игры под названием «файвз», но меня закалили одинокие хождения по ночным дорогам. Я не мог изгнать из памяти эти стихи. Когда мы с Фредериком разошлись тем вечером, они целую ночь, а потом еще несколько недель, звучали во мне. Даже когда кругом все белело от летней пыли, а солнце стояло высоко, я не отваживался оглянуться, идя по дороге.
Нельзя допускать, чтобы мысли перепрыгивали с одного предмета на другой. Пора войти в дом, налить воды в кастрюлю и сварить похлебку из картошки, пригоршни ячменя и зубчика чеснока. Пачка соли, оставшаяся после Мэри Паско, почти закончилась. Вот что еще надо купить. Сегодня я проявил себя не лучшим образом. До полудня бездельничал, хотя работы полно. Завтра будет по-другому. Лучше. А потом, обернувшись, я вижу вдалеке на тропинке человеческую фигуру, которая приближается со стороны города и поднимается вверх по склону. Я замираю. Может быть, человек пройдет стороной, по прибрежной тропе, которая не подходит вплотную к дому. Я продолжаю наблюдать. Фигура уже почти у развилки. Тропинка к дому пролегает слева, сквозь высокий дрок. Он чересчур разросся, а я еще ничего с ним не сделал. Я задерживаю дыхание и на секунду перестаю видеть фигуру. Передо мной только резкая, пружинистая походка, которую я представлял себе ребенком, когда не отваживался оглянуться по дороге из Мулла-Хауса. А потом мой рассудок проясняется, как раз когда женская фигура исчезает в зарослях дрока. Она свернула налево и приближается к дому.
4
Выходить из окопов и спускаться в них следует сомкнутыми рядами; продвигаться вперед следует очень медленно. Офицер всегда должен идти последним. В темное время суток бывает целесообразным, чтобы каждый участник вылазки держался за штыковые ножны предыдущего. Ничто не вызывает большего беспорядка, излишнего утомления и снижения боевого духа, чем люди, отбившиеся от своего отряда во время продвижения к окопам.
Фигура приобретает знакомые черты. Сначала из высоких зарослей дрока и папоротника появляется голова. Изящная темная головка, совсем круглая, поскольку волосы уже не распущены, а свернуты кольцом и заколоты. Шляпы на ней нет. Когда женщина выходит на очищенный участок и приостанавливается, я вижу, что шляпа у нее в руке. Я думал, она будет вся в черном, но нет. На ней темно-синяя юбка и того же цвета пальто, потрепанное и куцее. Запястья торчат из рукавов. Узнаю это пальто. Она носила его в школе, когда ей было четырнадцать или пятнадцать. Помню тесьму на рукавах и подоле. Однажды я дотронулся до этой тесьмы, она оказалась хотя узловатой на вид, но гладкой на ощупь. Фелиция сказала мне, что такая тесьма называется «фай-де-франс».
Не могу поверить, чтобы Деннисы впали в нужду, ведь война должна была их обогатить. Тогда почему на ней старое пальто?
Ее шаги замедляются.
— Дэниел, — говорит она.
Я киваю. Кисти моих рук болтаются, будто у клоуна. Ума не приложу, что бы ей сказать. Лицо у нее худое и бледное. Я всегда думал, что Фелиция вырастет очень миловидной, но этого не произошло.
— Услышала, что ты здесь.
— Это не секрет, Фелиция.
Она откидывает со лба волосы, выбившиеся от ветра.
— Почему ты не пришел меня проведать, Дэниел?
— Не был уверен, что ты здесь.
— Где еще мне быть? — спрашивает она.
Мы стоим неподвижно, на слегка неестественном расстоянии друг от друга, как будто между нами протекает ручей.
— Я еще не был в городе, только материны вещи забрал, — говорю я.
Забирать было особо нечего. Когда мать умерла, я написал соседям, которые присматривали за ней, чтобы оставили себе все, что хотят, кроме некоторых вещей, которые перечислил отдельно. Приехать на похороны я не смог. Отпусков больше не выписывали даже по серьезным личным обстоятельствам. Мне сделалось дурно, когда я сосчитал деньги, которые мать откладывала из моего армейского довольствия, и понял, насколько она себя ограничивала ради меня. Первым моим порывом было просто бросить деньги на дороге, чтобы кто-нибудь другой их подобрал, но, конечно, я этого не сделал. Я снова тщательно их пересчитал, прикинул, на сколько дней их хватит, и присовокупил к выходному пособию, мундирным деньгам и фунту, вырученному от продажи шинели.
— Давно тебя не было, — говорит Фелиция. Ее лицо исхудало почти до безобразия. Сама она гораздо тоньше, чем я ее запомнил. Когда она двигает губами, я вижу, какие они сухие и потрескавшиеся. Она смотрит на дверь дома.
— Мэри больна, — быстро произношу я. — Спит.
— Что с ней такое?
— Она… Она всю зиму кашляла, ее часто лихорадило. Очень ослабела. Почти не встает с постели.
— Нужно, чтобы кто-нибудь о ней позаботился, — говорит Фелиция с решимостью, издавна присущей Деннисам.
— Я о ней забочусь.
Фелиция смотрит мне в лицо, силясь понять, правду ли я говорю, и то, что она видит, явно удовлетворяет ее.
— Но если ей станет хуже, ты позовешь меня, да, Дэниел? Я могу подыскать для нее сиделку. Как ты думаешь, она будет рада, если я зайду к ней на минуточку?
Она просто горит желанием помочь, даже слегка зарумянилась.
— Навряд ли.
Я наскоро прикидываю. Последний раз я видел Фелицию три года назад, за день до того, как отбыть в Бодминские казармы. Фредерик уже уехал, но я не думаю, что она всерьез верила в его отправку на фронт. Она рассказала мне, какие посылки собиралась заказать для него в армейском магазине. Я объяснил ей, что Фредерик какое-то время пробудет в Англии для обучения. Она была похожа на ребенка, круглолицая, со спутанными волосами, ниспадавшими на спину. Не смотрела на меня прямо, а все говорила и говорила, и я понял, что она боится молчания. Наверное, без Фредерика в Альберт-Хаусе стало очень тихо.
Теперь ей, должно быть, девятнадцать. Эту женщину уже не примешь за ребенка. Это не та Фелиция, которую мы дразнили, убегали от нее, а потом подымали, когда она спотыкалась и падала на дорожке. Как она тогда ревела! А потом буря утихала, и Фелиция опять бегала туда-сюда. Вижу ее перед собой ясно, как сейчас: в своем передничке, положив ногу на ногу, соскребает с колена засохшую болячку, из-под которой показывается блестящая и розовая новая кожа. Фелиция торжествующе вскидывает глаза. Я чувствовал, будто это мое колено, будто это я жую коричневую корочку болячки.
Мы с Фредериком были кровными братьями. Стали ими с помощью его ножа о семи лезвиях, произнеся слова из «Книги джунглей»: «Мы с тобой одной крови, ты и я».
