Я ложусь обратно в постель. Фелиция спит, ее волосы разметались по подушке. В уголке рта поблескивает засохшая слюна. Губы приоткрылись, обнажив края верхних зубов. Я вижу в ней Фредерика, но вдруг она шевелится. Ее лицо изменяется, сбрасывает дремоту, и Фредерик исчезает. Она открывает глаза и видит, что я ее разглядываю. Я думаю, что она смутится или рассердится, но нет. Кажется, будто она держит в уме все, что произошло, даже когда она спала.
— Вот ты где, — говорит она и улыбается мне.
21
Ответный голос схожим был
С медвяною росой;
Он к покаянью принуждён
На век останний свой.
[32]
Фелиция не пошла со мной в Вентон-Ауэн. Мы расстаемся на дороге, и я отвожу кобылу на ферму, встретив со стороны Джеффа Паддика не очень теплый прием. Я объясняю, что нас застиг сильный дождь и нам пришлось искать укрытия. Мы пережидали ненастье в укрытии, а потом было уже поздно. Я отвез Фелицию домой, а кобылу на ночь отвел к себе, чтобы не беспокоить обитателей Вентон-Ауэна. Мы с Фелицией условились, что так и будем рассказывать. Если Долли Квик не стала дожидаться ее в Альберт-Хаусе, то никто и не узнает, что Фелиция не вернулась поздно вечером и не ночевала дома. Не думаю, что Долли приходила обратно в Альберт-Хаус, потому что она не оставила бы ребенка одного. Она сидела у себя дома, ждала Фелицию, беспокоилась, разумеется, но сочла проливной дождь и сильный ветер достаточным основанием для ее отсутствия. Меня она все равно держит за какого-то дьявола, который послан, чтобы повести Фелицию по стезе порока. Она во всем обвинит меня.
Фелиция уже дома. Ничего страшного не произошло. Она доверяет мне достаточно, чтобы позволить мне спать рядом с собой.
Что-то подошло к концу, но я не знаю, что именно. Вечером перед вылазкой мы сверили часы согласно времени, которое назвал Фредерик. У меня не получалось выйти за пределы этого времени. Возможно, теперь время вернулось ко мне, мое собственное время. Я не знаю, что с ним делать. Мне придется с ним осваиваться, будто слепому, который только начинает жить на ощупь.
Свирепую ночь сменил спокойный день. На сером небе проглядывает синева, хотя море по-прежнему волнуется и бурлит, взбивая белую пену вокруг маяка. Я сказал Фелиции, что сегодня запру дом, пойду в Саймонстаун и там переночую, а утренним поездом отправлюсь в Лондон. Потом она отправит Джоша, чтобы забрал козу и кур в Вентон-Ауэн. Фелиция уговорит Джеффа Паддика дать за них хорошую цену.
Я согласился взять у Фелиции сто фунтов. Хватит, чтобы переехать в Лондон и пожить, пока не найду работу. Фелиция была довольна, как в тот день, когда мы пустили ее в наш вигвам. Сказала, что утром сразу пойдет в банк, как только он откроется, и вернется с деньгами. Я никогда не видел сотни фунтов разом. Интересно, это будут золотые монеты или бумажные деньги?
Меня овевает ветерок, словно хочет сказать: «Гляди, какой я нежный! Как ты мог подумать, что я способен устроить бурю?» Но я не верю его словам. Я слышу, как море бьется об утесы.
Несмотря на скорый отъезд, я беру мотыгу и иду в огород. Из-за теплой погоды сорняки уже вылезают. После дождя земля мягкая, и мотыга входит легко. Я сгибаю спину и размеренно орудую мотыгой. Воробьи тучей выпархивают из дрока и принимаются что-то клевать на земле. Во время работы у меня иногда возникает чувство, будто я балансирую на краю земли и могу почувствовать, как она вращается подо мной. Я знаю, что урожая уже не соберу, однако до сих пор в это не верю. Я думал, что никогда больше не окажусь в Лондоне. Думал, что все это позади. Фелиция говорит, что приедет. Наймет комнаты для себя и Джинни и пробудет неделю или две, как только я обустроюсь. Она столько всего хочет увидеть.
В этом мы разные. Я не хочу видеть почти ничего, кроме этих полей. Но это чувство все равно не теплое. Я как будто мальчик из сказки, у которого в сердце был ледяной осколок. Фелиция любила эту сказку. Представляла себя Гердой, которая хочет спасти своего брата Кая, вступив в борьбу со Снежной Королевой. Я прочел все эти красочные книги со сказками, принадлежавшие Фелиции. Я читал всё подряд.
Я распрямляю спину и поворачиваюсь. Вот маяк, а подальше, где волны набегают на риф, — белая полоса. Серые крыши города. Я никогда не любопытствовал, кто живет теперь в нашем доме. Бросаю мотыгу и по полоске дерна, которую оставил между овощными грядками, иду в самый дальний угол участка, где лежит Мэри Паско. Прямоугольник яркой зелени. Может быть, надо было что-нибудь здесь посадить. К примеру, розы, желтые, как у моей матери. Гранитная глыба, которую я прикатил, чтобы отметить могилу, выглядит, как будто попала сюда случайно. Не знаю, каково это — лежать в земле, как Мэри Паско. Мы говорили только о ранениях, а не о страхе смерти, который пронизывал нашу живую плоть. Но к ней смерть приходила медленно. Мне думается, что если смерть год за годом понемногу бросает в человека свои семена, то становится более привычной.
Вспоминаю, что так и не сделал для нее одной вещи. Возвращаюсь к вскопанному участку, и мои глаза высматривают, где почва порыхлее. Я наклоняюсь и поднимаю горстку земли, потом разминаю ее пальцами. Я должен был бросить ее в могилу, но еще не слишком поздно. Может быть, в эту землю тоже попали семена, и из них вырастут цветы. Я возвращаюсь обратно к могиле и посыпаю ее землей.
Ветерок слабый, и сквозь него доносится шум моря. А за шумом моря слышны крики, как будто дети играют. Я вытираю руки. Пора заканчивать работу.
Когда я прохожу по полю, в глаза мне бросается какое-то движение. Вдалеке, на побережье, которое тянется до самого города, движутся какие-то пятнышки. Я вглядываюсь повнимательнее. Насчитываю пять, десять, двадцать пятнышек. Наверное, произошло кораблекрушение, говорю я себе, и они собираются подняться на утесы и высматривать спасательное судно. Больше такой веренице людей взяться неоткуда. Но я знаю, что кораблекрушения не было. Море пусто.
Я крепко сжимаю в руке мотыгу. Они идут по прибрежной тропе, исчезая во впадинах, а когда тропа снова подымается на взгорок, внезапно оказываются ближе. Скоро они достигнут точки, где от большой тропы отделяется тропинка к дому Мэри Паско, идущая влево сквозь высокий дрок.
Втыкаю мотыгу в землю. На краю моей земли есть обрушенная стена, заросшая ежевикой. У меня нет кусачек, но я могу продраться сквозь заросли. Стою неподвижно, смотрю, как люди приближаются к повороту. Думаю, они меня еще не увидели, хотя я их вижу. Вот доктор в своей шляпе; нет, это не он. Он слишком старый и толстый для передового отряда. Некоторые, разумеется, в мундирах. Чего еще ожидать? Они надвигаются толпой. Первые приближаются к повороту, а другие следуют за ними. Если они пойдут дальше, я буду видеть их по-прежнему. Если исчезнут…
Они исчезли. Я бросаюсь к стене, взбираюсь на нее, перелезаю, и на руках у меня выступают кровавые царапины. Ежевика цепляется за меня, тянет вниз, но я высоко задираю ноги и топчу ее ботинками, подгоняя и торопя себя, проталкиваясь через пахучие папоротники. Я хочу добраться до тропинки, которая ведет к приморским дюнам. Ныряю в гущу стеблей и шипов. Они дерут меня, но я не вздрагиваю. Извиваясь, ползу на животе. Кровь струится по моему лицу, попадает в рот, я слизываю ее и трясу головой, чтобы в глазах прояснилось.
