— Мне лучше тут, где я есть.
— Вот как? Может быть, и лучше. Помнишь то стихотворение, которое ты рассказывал тогда, в саду? Про море? Помнишь еще что-нибудь из него?
— Оно длинное, — ответил я, хотя знал каждую строчку.
— Да? Тогда расскажи мне оттуда какой-нибудь кусок. Ты сам не знаешь, пустомеля, как хорошо тебе, что ты носишь в голове целую библиотеку.
— Странно это слышать. Ты ведь и близко не подходил к отцовской библиотеке.
— Да, но здесь… Хочется совсем другого, вот в чем дело. Ты можешь представить себе гавань, как она была? Я пытаюсь вообразить ее в красках, но не могу правильно подобрать цвет воды. Получается темная, будто жижа под настилом.
— Я об этом не думаю.
— Наверное, так лучше всего. Но я не могу удержаться от мыслей.
Он беспокойно тянет за ветку, и нас осыпают дождевые капли. Я отклоняюсь, а он смеется, но это не настоящий смех. Его глаза не меняют выражения и устремлены на меня.
— Можешь прочесть мне опять те стихи? — спрашивает он.
Я знаю, какие он имеет в виду, и не делаю вид, будто не понимаю.
Любимая, так будем же верны
Друг другу! В этот мир, что мнится нам
Прекрасной сказкой, преданной мечтам,
Созданьем обновленья и весны,
Не входят ни любовь, ни свет, ничьи
Надежды, ни покой, ни боли облегченье.
Мы здесь как на темнеющей арене,
Где всё смешалось: жертвы, палачи,
Где армии невежд гремят в ночи.
Когда я заканчиваю, мы оба некоторое время молчим. А потом Фредерик говорит:
— Это про нас.
Я настораживаюсь, жду продолжения. Мое сердце тяжело стучит.
— «Где армии невежд гремят в ночи».
Все мое тело разочарованно обмякает.
— Да, — говорю я.
Фредерик оглядывает сад. Дневной свет меркнет. Опять сырые сумерки, опять вечер. Вылазка. Мне нужно быть со всеми остальными. Иногда наедине с другим человеком чувствуешь себя более одиноко, чем когда совсем один. Я устал от стихов. Мне внезапно опротивело все это общество: Мэтью Арнольд, Теннисон, Кольридж, лорд Байрон, Кристина Россетти и прочие. Окопы моей памяти забиты поэтами, которые скрючились в них и не хотят вылезать. Хотел бы я посмотреть, как Кристина Россетти встанет на стрелковую ступень. А потом я слышу, что Фредерик смеется, и на этот раз смех настоящий, теплый и радостный.
— Что ты там бормочешь, пустомеля?
— Кристина Россетти.
— У тебя вид, словно ты хочешь кого-нибудь застрелить. Кто она? Такое имя могло бы быть у шпионки. Понятия не имею, как ты все это носишь в голове.
— Они никогда не были во Франции.
— Тем лучше для них. — Он смотрит на часы. — Мне пора. Мы еще увидимся? Конечно, да.
— Да, черт возьми, хорошо бы! Особенно учитывая то, что в бой нас поведете вы. Сэр.
Я сразу жалею, что сказал это. Он отступает назад на полшага. Я беру его за руку.
— Ты запомнил не ту строчку, — говорю я. — У тебя дурацкая память.
Он не двигается, глядит на меня. Я бы даже сказал, в меня. Не помню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь так на меня смотрел.
— Нет, ту, — отрезает он. — Я все запомнил.
— Сэр! Сообщение от капитана Ферримена.
Я не видел, как он подошел. Вестовой, весь вымокший под дождем, задыхаясь, ввалился в садовую калитку. Молодой парнишка. Зеленый юнец.
— Надо идти, — говорю я. — Ребята в «Кошачьей шубке».
— Выпей и за меня.
Я не хочу его покидать. Потому что идет дождь, потому что в саду мокро и холодно, а обстрел неизвестно когда закончится. Мне почти что хочется, чтобы он пошел со мной в «Кошачью шубку», но это, конечно, невозможно. Словно зная, о чем я думаю, и не желая, чтобы я его жалел, он поспешно произносит:
— Из батальонного штаба прислали очередную бумажку. Твое счастье, что тебе не приходится их читать.
Я зажигаю огонь, насыпаю овсяную крупу в воду и добавляю соли, потом варю и часто помешиваю, чтобы не пригорело. Кастрюля старая, изношена почти до дыр. Тьма все такая же, но я могу сказать, что близится рассвет. По привычке гляжу на запястье, чтобы узнать точное время. Может быть, Фелиция уже проснулась. Она сказала, что плохо спит. Потому что встает среди ночи из-за Джинни. И из-за Фредерика, я знаю. Из-за ребенка невозможно так исхудать, как Фелиция. А потом я вдруг осознаю, что одиночество в Фелиции такое же, какое я увидел в тот день во Фредерике. Казалось бы, ребенок должен помочь ей прибиться к берегу, но она носится по волнам, как тогда Фредерик. Она хочет быть с Гарри и Фредериком, хотя знает, что это неправильно и она не должна этого хотеть. Вот почему девочка так часто бывает у Долли Квик.
Я прихожу в себя и обнаруживаю, что стою столбом, в руке у меня деревянная ложка Мэри Паско, а каша капает в огонь. Воняет ужасно! Я хочу к Фелиции. Хочу ее обнять. Фредерик сказал: «Я все запомнил». Я ушел. Явился вестовой, но я мог подождать. Слышу, как мой голос произносит: «Ребята в „Кошачьей шубке“», как будто в этом все дело. Вот я возле «Кошачьей шубки». Окна запотели от дождя, и я не могу заглянуть внутрь, но стоит мне открыть дверь, как меня поглощают духота, жара, запах напомаженных волос, ботинок, дыма и белого вина, голоса, ревущие: «Пей до дна!»
Прошло всего три минуты. Я съем кашу, а потом вымою кастрюлю. Вынесу помойное ведро, подою козу, выпущу кур из загона. В Вентон-Ауэн не пойду, чтобы Фелиция не пришла в мое отсутствие. Мы можем вместе прогуляться до фермы и взять пони.
Переткну козий колышек, смажу лопату, которую надо было смазать еще вчера, прежде чем поставить на место. Подмету дом. А там и она придет.
18
Идущий ветер так могуч, —
Сломать бы мачту мог;
Струится дождь из черных туч,
И месяц в них залёг.
[29]
Как только мы входим во двор Вентон-Ауэна, ко мне подбегает колли и тычется головой мне в ногу. Фелиция шарахается, и я вспоминаю, как она боится собак, хотя и говорит, что хотела бы завести. Деннисы никогда собак не держали.
— Не бойся. Это добрая-предобрая собака. Правда, старушка? — Я протягиваю колли руку, шершавый язык принимается ее вылизывать.
— Так ты ее знаешь?
— Недавно она увязалась за мной на прибрежной тропинке, да и проводила до самого дома. Дай ей руку. Она тебя не укусит.
Фелиция неохотно повинуется. Я держу ее руку, а собака ее обнюхивает, но не лижет.
