Возможно, я и боюсь. Страх — это не столько чувство, сколько вкус и запах, по крайней мере мне так кажется. Он не особо связан с мыслями. Его вызывают определенные запахи. Впервые оказавшись на передовой, не понимаешь даже, какие там запахи. Они проникают тебе в глотку, и у тебя дыхание перехватывает, но кругом темно, и тебе остается лишь следовать за человеком впереди тебя, чтобы человек позади тебя мог в свою очередь следовать за тобой. Порой так темно, что чувствуешь, как сзади тебе на плечо кто-то кладет руку, будто слепой. И ты идешь дальше сквозь темноту, а грязь всасывается в твои ботинки, пропитывает их насквозь, так что каждая нога весит больше семи фунтов. Постепенно привыкаешь ко всему, иначе это невыносимо. Со временем начинаешь понимать, чем именно от тебя воняет. Хлорной известью, кордитом, сырой грязью, отхожим местом, водой с примесью бензина, гниющей плотью. Учишься сохранять невозмутимое лицо, когда страх раздувается внутри тебя, словно воздушный шар. Твою животную сущность прошибает пот, но человеческое начало не подает виду.
Всю ночь Фредерик рядом со мной. Я его не вижу и не слышу, и волосы у меня на затылке не шевелятся. Он ничем меня не тревожит, но держится неподалеку. Однажды Фредерик сказал мне: «Знаешь карточки, которые люди оставляют, когда приходят с визитом? Бестолковая система. У меня более обширные знакомства среди мертвых, нежели среди живых. И лучше уж видеть их, чем кого-либо еще. Кроме тебя, мой кровный брат». Он сказал это столь небрежно, что я ничего не уразумел. К тому же откуда мне знать про эти карточки? Мне не нравится, когда он такое говорит. Его роту разорвали в клочья, а в нашей роте его не приняли за своего. Он имел обыкновение пристально вглядываться в темноту, что выдавало в нем внимательного и ответственного офицера, но мне казалось, будто он смотрит туда, куда ему нельзя смотреть, туда, где мертвые.
Перед окопной вылазкой нас разместили всех вместе, как и говорил Фредерик. Сорок восемь рядовых, сержант Моррис и один офицер — Фредерик. Нашей целью было заполучить карты укреплений, перерезать телефонные провода и захватить хотя бы одного языка. Диверсионная группа должна была поддерживаться артиллерийским огнем с интервалом в двадцать пять секунд, а последний залп был сигналом к нападению на неприятельские окопы. По крайней мере, так нам сказали. Мы смотрели друг на друга. Вокруг нас витало что-то неосязаемое, невидимое и неслышимое.
Нам предстояла двухдневная подготовка. Для постоя, как я и надеялся, отвели довольно приятное местечко: чистенький амбар с чистенькими фермерскими крысами, которые разбегались по углам, а не поглядывали на тебя с начальственным апломбом, шныряя среди человеческих останков, разметанных по краю окопа. У Фредерика комната в фермерском доме. Мы надеваем подшлемники, черним лица жженой пробкой и ползком передвигаемся по участку, изображающему ничейную землю. По нему разложены длинные ленты, отмечающие наш путь к окопам, которые нам предстоит атаковать. Сказали, что проволока будет прорвана во время предварительного обстрела, но никто в это не верит. Для проволоки у нас есть кусачки. На нашем участке германская проволока установлена таким образом, что снизу не пролезть.
Я удивлен, с какой тщательностью ведутся приготовления. Обычно перед окопной вылазкой тебя хлопали по плечу и в тот же день отправляли на задание. На этот раз, похоже, дело предстояло нешуточное. Фредерик был взбудоражен. Сгорал от нетерпения. Нас снабдили дубинками с набалдашниками и запретили открывать огонь, пока мы не минуем первый участок германских окопов, чтобы сохранить «элемент неожиданности». В ход пойдут дубинки, шанцевый инструмент, ножи и штыки, а когда будут «достигнуты стратегические цели вылазки», настанет время для гранат Миллса. Таким образом, мы не будем открывать огонь без необходимости. Благополучно вернемся в свои окопы, прежде чем фрицы опомнятся.
— Помяни мое слово, — сказал Бланко нарочито тихо, явно рассчитывая, что никто больше не услышит, — когда прекратят артиллерийский обстрел, каждая сволочь отсюда до Балу уже будет знать, что мы выдвигаемся.
Сержант Моррис это услышал, но только вскинул брови. Он никогда много не говорил. У него было длинное печальное лицо и острый язык. Было видно, что на план вылазки он особых надежд не возлагает. А дубинку сначала взвесил в левой руке, а потом взмахнул ею с непонятным выражением на лице. Но сказал только: «В Ирландии такое оружие в чести», — и устроил нам дополнительное штыковое учение. Понятия не имею, что он думал о Фредерике. Он задерживал на нем свой долгий, испытующий взгляд, как и на всяком другом.
При ферме был пострадавший от обстрелов садик, в летнее время, наверное, миленький. Но сейчас, под дождем, под желтовато-серым небом, он выглядел так себе. Дождь не переставал. «Лей, не жалей!» — выкрикнул Бланко поутру, задрав голову к небу. Фредерик был в саду и курил.
— Зачем он сказал: «Лей, не жалей»? — спросил он.
Я понятия не имел, хотя и сам кричал это, когда дождь лил как из ведра, а мы все шагали и шагали в непромокаемых плащах, если они у нас были.
— На счастье, — ответил я.
Он протянул мне портсигар. Курил он «Плейерз». Мы молча покурили, прикрывая сигареты ладонями от капавшего с веток дождя. С линии фронта доносился грохот орудий.
— Зря я тебя в это втянул, — сказал Фредерик.
Я не ответил. Он знал, что я вызвался добровольцем. Я мог бы изложить свою идею, что смерти не избежишь, как ни старайся, но слишком устал. Несмотря на внутреннее напряжение, я чувствовал себя опустошенным. Все шло не так, и Фредерику не удавалось внушить нам ощущение предстоящего успеха. Нам не хватало быстроты. Мы переползали нашу воображаемую «ничейную землю» вдоль разложенных для нас лент. Раз за разом захватывали «германскую» траншею, но двигались с такой скоростью, что сержант Моррис говорил: «Пока мы доберемся, фрицы успеют нарисовать наши портреты».
— Думаю, когда-то здесь было славно, — проговорил Фредерик, оглянувшись по сторонам.
— А я не думаю, — сказал я. — Тут было полно лягушатников, которые продавали друг другу разбавленное белое вино и подкладывали друг под друга своих сестриц.
— Они занимаются этим временно, мой кровный брат.
— Как же, временно…
Ветер дул с востока. Когда обстрел сменился единичными залпами, Фредерик по привычке прислушался. День был спокойный, по крайней мере так казалось отсюда. А мы находились здесь, и самым громким звуком был шум дождя по редким листьям, не облетевшим за зиму. Никто не смог бы свести воедино эти «там» и «здесь»: они были совершенно разными. Одно реальное, а другое, возможно, нет.
Фредерик с неудовольствием оглядел сад. Щека у него снова дергалась.
— Ты прав, мой кровный брат, — сказал он. — Местечко паршивое.
— Не такое уж и плохое, — возразил я. То, что Фредерику пришла такая мысль, внезапно показалось мне очень важным. Он унесся куда-то далеко и погрузился во мрак. Нельзя, чтобы он возглавлял вылазку в таком душевном состоянии. Как будто почувствовав, о чем я думаю, он взял себя в руки.
— Тебе надо было перейти в снайперское отделение, — сделанным оживлением произнес он.
