— Что у тебя были за амбиции?
— Остаться в живых, — отвечаю я, не желая сделать ей больно, а может быть, желая сделать больно вдвойне. Я остался в живых, а Фредерик и Гарри Ферн мертвы. Я ем за их столом, а она наверняка хотела бы, чтобы на моем месте были они, но мне на это наплевать.
— Стало быть, ты на всю жизнь останешься у Мэри Паско, если она позволит, — едко произносит Фелиция. Потом поднимается и с грохотом опускает в раковину тарелки из-под супа. Наливает в кастрюлю холодную воду и ставит на плиту разогреваться.
— А ты никогда не поедешь в Кембридж, — говорю я в ответ.
Мы враги. Смотрю на нее и вижу, как дорогие мне неясные черты Фредерика проступают внутри нее, словно призрак.
— Мы можем достигнуть соглашения, — поворачивается она ко мне. — Ты пойдешь, и я тоже пойду. Я ведь уже ходила в вечернюю школу, я тебе этого не говорила. Была там единственной девушкой.
— Ты сказала, что не хочешь уезжать отсюда…
— Я знаю. Мало ли что я говорю! Но Фредерика здесь нет, правда? Я могу разобрать дом по кирпичику, и не найду его.
— Неужели можешь, Фелиция? — улыбаюсь я, глядя на ее нежные, тонкие руки.
— Могу это устроить, — торжественно произносит она в той же самой манере, в которой говорила иногда, вскинув голову, когда мы с Фредериком слишком долго ее дразнили. «О моя благословенная Фелиция!» — воскликнул однажды Фредерик, а потом обхватил ее, крепко сжал и приподнял над полом. Я видел их лица: у него — озадаченное и любящее, у нее — сияющее и тоже озадаченное, поскольку она не знала, что бы такое ей сделать, чтобы порадовать брата.
Хочу сказать ей об этом, но не осмеливаюсь. Хочу, чтобы так на меня смотрел Фредерик, а не Фелиция.
— Я приду завтра, — говорю я вместо этого. — У тебя есть инструменты, или они их забрали?
— В подвале целая полка инструментов. Не знаю, что именно тебе нужно. Думаю, у нас были и специальные инструменты для котла. Там ничего не трогали. Я могу спуститься вместе с тобой и подавать их тебе, когда понадобится. Но мне нужно, чтобы я могла услышать Джинни. Если она заплачет, а я не услышу…
— Тебе незачем туда спускаться. Трубы, наверное, забиты грязью.
Я помню этот котел, установленный посередине подвала, а от него, словно вены, расходятся туннели с трубами. Мне придется подползать снизу, чтобы добраться до воздухопровода, и проверить все вплоть до вентиляционных решеток. Если никто не очищал их от копоти…
— Там может быть угар. Или, по крайней мере, загрязненный воздух, — говорит Фелиция. — Тебе нельзя спускаться в подвал одному.
— Давно этот котел не разжигали?
— С января. Но и тогда он работал неважно. Теплый воздух поступал через вентиляционные решетки в прихожую, но до спален не доходил. Пришлось обходиться плитой и камином.
— Тогда, наверное, засорен главный воздухопровод. Поэтому котел и вышел из строя.
Мы переглядываемся. У нас появился план. Я приду завтра, а потом, возможно, потребуется починить что-нибудь еще. Теперь я чувствую себя в этом доме свободно. Могу заглядывать во все комнаты. Раньше я встречался с Фредериком в саду, а в дом заходил только в отсутствие мистера и миссис Деннис. Внутри дома гудела паровая машина, которая была для них жизнью. Я почти не видел ее с появлением новой миссис Деннис. Я тайком прокрадывался в библиотеку, а Фредерик следил, чтобы меня никто не заметил. Когда темнело, Фредерик и Фелиция сидели в ее комнате для занятий, шипел газовый рожок. Фредерик однажды сказал ей: «Моя благословенная Фелиция…» Он никогда не видел Джинни.
Думаю, Фелиция простила меня за слова, что она никогда не поедет в Кембридж. По крайней мере, она снова садится за один стол со мной и подпирает голову.
— Тебе пора идти, — говорит она. — Ты помнишь мою бабушку, Дэн?
На самом деле она приходилась Фелиции не бабушкой, а прабабушкой. Она была восьмидесяти с лишним лет от роду, дряхлая и молчаливая. Как она говорила, я, пожалуй, не слышал, зато видел, как она ела. Ей давали мелко накрошенный хлеб с молоком, который она гоняла между деснами, потому что зубов у нее не было. Она явилась из других времен, когда Деннисы еще не разбогатели и не построили Альберт-Хаус. Однажды она умерла, ее положили в маленький гробик, похожий на детский, и похоронили. Опустился туман, и я подсматривал за похоронами из-за кладбищенской стены. Фелиция, вся в черном, глядела на меня.
— Она оставила Фредерику десять тысяч фунтов, — говорит Фелиция, — и теперь они переходят мне.
— Откуда у нее столько?
— Не знаю. Мой прадед был в Индии. Я хочу, чтобы ты взял половину, Дэниел!
У меня перехватывает дыхание.
— Этого хотел бы Фредерик. Ты сможешь выучиться. Сможешь сделать все, что захочешь. Сможешь уехать, куда захочешь. Здесь тебя ничто не держит.
Она смотрит на меня, и я задумываюсь, понимает ли она, насколько жестоко это звучит: как будто она для меня ничто и не хочет быть ничем. Как будто нас ничто не связывает. Только Фредерик…
Я снова под землей.
Фредерик дышит тяжело, почти хрипит. Он опирается на меня. Конечно, они снова займут воронку. Некоторые из наших отступили в безопасное место, потому что не погибли и не угодили в ловушку, как Фредерик, который не может двинуть ногами. Я видел, как Чарли Хассел полз в неправильную сторону, и глаза его заливала кровь. Он извивался, точно разрубленный червяк. Я ничем не помог Чарли, даже не вытер кровь, чтобы он мог видеть. Тем утром он сварил в котелке чай, крепкий, черный и сладкий, и я зачерпнул целую кружку.
— Фредерик, — говорю я ему на ухо, — не засыпай. Нам нельзя здесь оставаться.
Они бросят сюда гранаты, они ничем не рискуют. Сам бы я так и сделал. Воронка глубокая, но недостаточно глубокая, чтобы скрыть нас. Мертвый, гнилой запах воды. Запах Фредериковой крови. За нашими спинами — мокрая стена земли, сочащаяся слизью.
Фелиция ждет.
— Твоя бабушка никогда со мной не разговаривала, — говорю я. — Даже не знала о моем существовании.
— Она и с нами не разговаривала, — поспешно отвечает Фелиция.
— Наверняка она иногда с тобой говорила.
— Она говорила, чтобы я сидела ровно. Слышу, как сейчас: «Сядьте ровно, мисс». Я всегда задавалась вопросом, знает ли она, как меня зовут.
Я вспоминаю порыжелые черные платья, которые носила эта старуха, однако же она скопила десять тысяч фунтов. Если бы она тогда вынула свои банковские билеты и дала мне сто фунтов, я бы тотчас ринулся домой. Ворвался бы в дом, едва не лишившись дара речи. В тот же вечер накупил бы бараньих ребрышек, которые обожала моя мать. Мы набили бы наш очаг углем. Моя мать осталась бы дома и не пошла бы никуда делать уборку. Сто фунтов позволили бы ей остаться в живых. А теперь Фелиция говорит, что я могу взять пять тысяч.
— Я не хочу этих денег, Фелиция, — говорю я. Черная злоба вскипает во мне, словно смола для дорожных работ. Не знаю, что я наговорю, если останусь здесь еще хоть на минутку. Со скрежетом отодвигаю стул назад и встаю. Она тоже встает и крепко стискивает руки перед собой.
