Каждый раз в сочельник мать читала мне вслух про семейного гуся Крэтчитов и пудинг из прачечной. Эту историю я знал так хорошо, что отдельные куски произносил про себя одновременно с матерью. Памятью я обладал отцовской, но был еще и книгочей.
Материна Библия оказалась в узелке с ее вещами, оставшемся мне. Сейчас она лежит в глубокой нише заднего окна. Я беру ее и выношу на свет. Библией мать наградили в воскресной школе за публичное чтение наизусть, когда ей было десять лет. У матери не возникала нужда открывать ее в поисках цитаты.
Я давно к ней не прикасался. Вот закладка, которая всегда лежала между страниц, но в самом конце, в Откровении, виднеется еще какая-то карточка. Ее конец чуть выступает над краем книги. Я вытаскиваю ее и переворачиваю. Это моя единственная школьная фотография.
Помню тот день, когда приходил фотограф со штативом и черным полотном, под которым он исчезал, словно кролик у фокусника. До этого школьных фотографий у нас не делали. Учительница сказала, чтобы девочки надели чистые передники, а волосы перевязали ленточками. Тем, у кого не было ленточек, она раздавала длинные полоски белой хлопчатой тесьмы. Мальчики должны были прийти чистыми и опрятными, в воскресных костюмах, если таковые имелись, и пригладить волосы водой, чтобы лежали послушно.
Мать начистила мне ботинки и намыла лицо, шею и руки. Во время съемки нам было велено сидеть неподвижно. Если кто-нибудь шевельнется, на фотографии вместо лица получится смазанное пятно.
— Как будто ты никогда и не учился в школе, — сказала учительница. — Как будто тебя стерли гуммиластиком. — И обнажила зубы в улыбке.
Я твердо решил, что стертым не останусь. Не фотографировался я с младенчества. Получить фотокарточку было дорогим удовольствием, но мать сказала, что мы закажем себе одну. Я уже принес в школу деньги в коричневом конверте, и мисс Карлайон поставила галочку напротив моей фамилии. Я гордился этой галочкой и радовался, что я не Чарли Бозер или Сусанна Кэдди, у которых ни галочки нет, ни фотокарточки не будет.
На фотографии губы у меня плотно сжаты. Как и остальные дети, я сижу, скрестив ноги, сложив руки на груди и приподняв плечи, чтобы легче вынести тяготы фотографирования. Смотрю вперед, сосредоточенно нахмурившись. Не помню, чтобы кто-нибудь из нас улыбался. Момент был напряженный. Нас вымуштровали, чтобы при словах мисс Карлайон: «Ребята, приготовьтесь!» мы замерли как истуканы. А снова шевелиться можно было, только когда она разрешит. «Когда я разрешу, и не раньше». Она стояла рядом с нами, одетая в воскресную блузу, в которой мы ни разу не видели ее в школе.
— Ребята, приготовьтесь!
Мы замерли. Не двигались, не дышали, не улыбались. Вот мы сидим рядами, неулыбчивые дети, смотрим прямо перед собой, как нас учили. У девочек волосы заплетены и перевязаны лентами, переднички вполне себе чистые — выстиранные с хлоркой и высушенные на солнышке. На мальчиках воскресные пиджаки и воротнички (у кого они есть), а волосы прилизаны.
Когда раздали конверты с фотокарточками, мы несли их домой, будто они были хрупкими, как яйца. В тот день никто не проказничал. Те, у кого конвертов не было, делали вид, будто им все равно. Свой конверт я отдал в руки матери и стоял рядом, пока она его распечатывала. Она долго смотрела на снимок, но ничего не сказала, и я задумался, неужели я сделал что-то неправильно. Но ведь я не дрогнул ни единым мускулом! Никакого смазанного пятна от гуммиластика, мое лицо отчетливо видно. Я показал на него матери.
— Смотри, вот я.
— Очень похоже, — сказала мать. Она унеслась куда-то далеко.
Я боялся, когда она была в таком настроении, потому что не мог подобраться к ней, даже стоя рядом. Ее пальцы устали держать фотокарточку, и та выскользнула ей на колени.
Фотокарточку так и не поместили в рамку. Я думал, что мать ее потеряла, если думал об этом вообще, но вскоре совсем позабыл о ее существовании. У нас была только одна фотокарточка в рамке, стоявшая на полке в буфете. На ней были запечатлены моя мать, мой отец и я в младенчестве, позади нас бурлил водопад и виднелся деревянный мост. Долгое время мне казалось, будто я помню, как шумела вода и поскрипывал мост, когда мы втроем его переходили, а потом мать объяснила мне, что снимок сделан в ателье в Саймонстауне. Мой отец гордо смотрел вперед. Я считал, что он очень статен и красив, а оба мои родителя прекрасно одеты. Сам я был укутан в шаль, которая ниспадала, подобно водопаду, до середины материнского платья.
Но мать все время хранила школьную фотокарточку и, наверное, перед смертью вложила ее в Библию. Я знаю, что раньше ее тут не было, потому что Библию раскрывали каждое воскресенье. Ее ритмы были знакомы мне, как собственный голос.
«Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся».
[16]
Дети на фотокарточке не изменились. Я смотрю на нас и вдруг впервые понимаю, почему мать не выставляла эту фотокарточку на обозрение. Я не был одним из мальчиков в воскресных пиджаках и воротничках. Я был одним из полудюжины в штопаных шерстяных фуфайках и без всяких воротничков под вымытыми до блеска лицами. Наверное, это задело ее за живое. Не потому, что мы были бедными — большинство из нас были бедными. Пока был жив отец, мы были менее бедными, а когда я подрасту и устроюсь работать, наши дела снова пойдут на лад. Тем временем моя мать мыла полы и латала одежду, варила похлебку из костей, добытых в лавке у мясника, целыми днями работала в чужих домах, а весенними и летними вечерами дотемна вскапывала и пропалывала свой огород на окраине города. Так мы и существовали, и это не говорило о нас ровным счетом ничего, кроме того, что обладали мы немногим. Эта фотокарточка демонстрировала слишком многое. Она показывала, кто я такой — ребенок, у которого не было пиджака и воскресного воротничка. И никогда не будет, если смотреть на эту фотокарточку. Она запечатлела то, что мы считали временным, и сделала фактом нашего бытия. Но мать ее не уничтожила. Не могу представить, чтобы мать разорвала фотокарточку, на которой есть мое лицо.
«А мы изменимся».
Эти слова всегда обжигали меня огнем. Неважно, верил я им или нет. Они вселяли надежду, что мир шире, чем известно мне.
Сколько книг было в библиотеке у мистера Денниса? Сотни. Даже тысячи. Еще были учебники Фредерика. «Начальный курс латинского языка» Кеннеди, «Элементарные задачи» Дарелла, «Английская грамматика» Пантинга, «Голубые сказки» Лабуле…
«Оксфордский сборник английской поэзии» под редакцией сэра Артура Квиллера-Куча. Самый ценный из всех. Впоследствии я узнал, что сэр Артур Квиллер-Куч был из Корнуолла, родился меньше чем в сорока милях отсюда, в Бодмине.
Покончив с какой-нибудь книгой, Фредерик переправлял ее мне, будто она ничего не стоила. Я мог открыть «Оксфордский сборник английской поэзии» на любой странице, и Фредерик был ни в зуб ногой. А ведь наверняка штудировал эту книгу. Я недоумевал, а потом тешил себя легким презрением к его лени. Только спустя годы я понял, что Фредерик не был ленив. Я не верил, чтобы он не мог освоить какой угодно предмет, когда все для этого было к его услугам. Мне никогда не удавалось описать, что такого особенного было в Фредерике. Он умел создать впечатление, будто всегда поступает единственно возможным образом. Когда я понял, что он не может прочесть стихотворение один раз и сразу запомнить, как я, у меня возникла мысль, насколько причудливо распределяются дарования. Он усердно заучивал длинные списки склонений, которые задавали ему в школе. Мистер Деннис просмотрел табель успеваемости Фредерика и на летние каникулы нанял ему тьютора.
