Фелиция связала мне шарф, одним концом которого можно обернуть разве что мизинчик младенца, зато другим — целый полк. Она говорит, что они в школе вяжут теплые вещи для солдат, а мисс Трингэм в это время читает вслух «Широкий, широкий мир».
[11] Благодарение Небесам, Фелиция еще не отважилась связать носки. Бывают ли другие такие неумехи, как моя сестра? У меня нет словесных дарований, мой кровный брат, но я говорю правду. Подмечай, пожалуйста, насколько у вас там все диковинно.
На полях был рисунок, изображающий Фредерика, который лежал на спине посередине боксерского ринга, рядом с ним миссис Деннис торжествующе размахивала обойной щеткой, а сержант с чудовищными усами объявлял нокаут.
Когда мы только прибыли в Боксолл, места всем в казармах не хватило. Нас оказалось слишком много. Была зима, наши палатки заливал дождь и продувал ветер. В конце дня мы снимали ботинки с наших вонючих, покрытых волдырями ног, спали, прижавшись друг к другу, стонали и портили воздух во сне. Никаких стихов тут не было, кроме тех, что сохранились у меня в голове. Ты никогда не оставался один, из тебя выбили все, что ты знал прежде, и тем самым превратили в нечто новое.
Я оказался законченным тупицей. Раньше я об этом не подозревал, но лагерь быстро вразумил меня. Законченный тупица, сопляк, ходячее бедствие в мундире. После первой недели начальной подготовки я усвоил, что надо поменьше лезть на рожон и не совать нос куда не следует.
Уход за оружием меня успокаивал. Разбирать, чистить, смазывать, собирать обратно. Однажды сержант Миллс завел со мной речь о переходе в пулеметную команду или снайперский отряд. Он сказал, что во Франции появились военные школы, в которых я могу получить специальную подготовку. «Из тебя, парень, может выйти что-нибудь путное». Всю ночь я думал об этом, и на другой день глазомер меня подвел. Было рановато переводиться в другое место, прежде чем я разберусь, с чем это сопряжено, хотя это наверняка было сопряжено с дополнительным довольствием. Тогда я не учел, что война терпелива. У нее достаточно времени для всех. Потом я это понял. В ту пору у меня хватало глупости считать, будто человек умнее, чем война. Можно сидеть тихо и не высовываться, можно из кожи вон лезть, чтобы получить повышение, но войне все равно. У нее найдутся места и для тех, и для других.
Почти в самом конце обучения мы занимались колючей проволокой. В голове у меня постоянно звучала песенка:
Сквозь не пролезешь,
Снизу не подползешь,
Сверху не перескочишь,
Сбоку не обойдешь.
Это все о проволоке. Когда устанавливаешь столбики для проволоки, надо их не вбивать, а ввинчивать. Я был настолько глуп, что даже не понимал, почему. Это было нужно, чтобы не вызвать на себя неприятельский огонь, стуча по столбикам в темноте. Нас много чему научили, и всем этим разным навыкам придавалась одинаковая важность, но только впоследствии мы поняли, какие из них помогут нам выжить. Я видел, как у людей тупели лица, потому что они не в силах были ничего больше усвоить, а то, чего они не в силах были усвоить, могло оказаться единственным, что им понадобится по-настоящему. Например, не курить в темноте. Невероятно, насколько далеко виден красный огонек. Или скручивать проволочные ежи и помещать посередине заграждений, чтобы сделать их более плотными.
— Я буду очень признательна, если ты посмотришь котел, — говорит Фелиция, но как-то формально. Наверное, думает, будто обидела меня.
Знаю, я уже довольно долго молчу. Такое бывает. Я снова погружаюсь в свои мысли. Это не то же самое, что вспоминать, потому что чувствуешь цвет, запах и вкус.
— Но не сегодня, — продолжает она. — Уже поздно. Ты, наверное, устал.
Я соглашаюсь. Я не устал, как бывает порой. Я весь горю, несмотря на холод. Но котел подвернулся удачно, ведь благодаря ему у меня появился повод снова прийти в этот дом. Кроме того, мне страстно хочется разобраться в этой холодной махине и вернуть ее к жизни.
— Перед уходом тебе надо выпить, — с улыбкой говорит Фелиция и приносит бутылку бузинного вина. Портвейн и крепкие напитки забрал ее отец. Странный поступок — бутылки забрать, а мебель оставить.
Бутылка заплесневела, но когда я ее откупориваю, вино течет яркой темной струей. Аромат у него сильный, не сладкий. Фелиция принесла два бокальчика, и я наполнил их до краев.
Стекло такое тонкое, что я боюсь, как бы оно не треснуло под моими губами. Вино течет по моей глотке, согревает меня, но и пробуждает мысли, которые до сих пор лежали тихо. Худое лицо Фелиции слегка зарумянивается. Она ставит локти на стол и отпивает из бокала, который держит обеими ладонями.
— Что ты поделываешь, Фелиция? — спрашиваю я.
— Вожусь с Джинни — разумеется, кроме того времени, когда за ней может присмотреть миссис Квик. Вечером укладываю ее, а потом занимаюсь математикой.
Я киваю. В школе я всегда был лучшим, но когда она начинает рассказывать, я чувствую себя совершенно несмыслящим в том, что Фелиция понимает под математикой. Она говорит, что выписывает бюллетень Французского математического общества. Стало быть, изучение французского в школе пригодилось — ведь это значит, что она читает журналы в оригинале. Есть такой человек по фамилии Фату,
[12] — руки Фелиции сжимают бокал, глаза сияют. Может, я завидую ее внезапному оживлению и поэтому говорю:
— Не думал, что девушки интересуются математикой.
Но лучше бы я этого не говорил, потому что ее лицо суровеет. Она ставит бокал на стол.
— В 1890 году на трайпосе
[13] по математике в Кембридже Филиппа Фоссет набрала на тринадцать процентов больше баллов, чем старший спорщик, — говорит она.
Я понятия не имею, почему так хорошо быть старшим спорщиком. Обычно в таких случаях я успешно блефовал, но сейчас я просто спрашиваю:
— А кто такой «старший спорщик»?
— Тот, кто набрал больше всего баллов на экзамене.
— Но ты сказала, что она набрала больше.
— Да. Но она была женщиной, и поэтому ей не позволили стать старшим спорщиком.
Спорщик, насколько я понимаю, это тот, кто возражает. Очевидно, и в Кембридже тоже.
— Может быть, ей и не позволили, но она все-таки стала, это факт. Против тринадцати процентов не возразишь. — Я отчасти и впрямь так думаю, отчасти пытаюсь угодить Фелиции. Есть что-то невыносимое в мысли о том, как она сидит вечерами в холодном доме и читает холодные бюллетени на французском. Дом, в котором живет ребенок, должен быть не таким.
