Однако прежде чем обратиться собственно к процессу, нужно взглянуть на тех, кто представлял обвинение и защиту. Начнем с обвинения. В поисках правосудия в деле об убийстве еврея к королю обратились норвичские единоверцы банкира, а потому по сути именно они выступали в роли обвинителей, представляя доказательства самому монарху и обращая указующий перст на преступника, англо-норманнского рыцаря. Как уже отмечалось, Норвич населяли самые разные люди; город был тесно связан с рейнскими землями; именно Норвич стал первым после Лондона английским городом, где евреи создали постоянные общины. Именно от дворян и церковников Восточной Англии до нас дошла самая ранняя документация об их деловых отношениях с евреями. Еврейская община Норвича являлась одной из старейших, богатейших и известнейших во всей Британии
[324].
Де Варенн притязал на господство над евреями и одновременно, возможно, брал у них ссуды. Хотя соответствующих документов не сохранилось, сам граф де Варенн, вероятно, занимал у евреев, потому что именно англо-норманнские дворяне были их лучшими клиентами, особенно в эпоху Второго крестового похода и гражданской войны, когда рыцари остро нуждались в деньгах
[325]. Граф, по видимости, был одним из первых в Англии, кто непосредственно управлял евреями в Тетфорде вместе с Гуго Биго, графом Норфолкским, который также поощрял евреев селиться на своих землях в Бангее
[326]. Поэтому де Варенн прекрасно знал, на какие ресурсы и услуги он может рассчитывать от «своих» евреев. Городок Тетфорд в тридцати милях от Норвича был одним из первых еврейских поселений за пределами Лондона (а также прежней резиденцией епископа Норвичского)
[327]. Король Стефан даровал де Варенну власть над ним около 1139 года. Влияния графа вполне хватило, чтобы один местный еврей ссудил деньги приближенному де Варенна Симону де Новеру, хотя ссуда и представлялась рискованной. Заимодавец, возможно, надеялся подольститься к графу, оказав услугу его рыцарю
[328].
Евреям приходилось угождать своим господам: кредиторов ждали куда более серьезные риски от официальных властей, чем от отдельных строптивых должников. Папа Евгений III в своей булле Quantum Praedecessores освобождал христиан от клятвы платить проценты, тем самым уничтожая доходы, причитавшиеся христианским заимодавцам во времена крестовых походов
[329]. Бернард Клервоский требовал, чтобы этот закон распространялся и на еврейских заимодавцев, по крайней мере, «по духу», хотя папа римский не имел прямого права регулировать еврейское ссудное дело. Под влиянием Бернарда Людовик VII освободил крестоносцев от обязанности выплачивать также и те проценты, которые они должны были евреям
[330]. Некоторые усмотрели в этом даже намерение короля отменить выплату не только процентов, но и самой ссуды. Эфраим из Бонна позже отмечал: «Евреи потеряли большую часть своих богатств, ибо король Франции провозгласил: „Тот же, кто добровольно отправится в Иерусалим, получит прощение всех долгов евреям“»
[331]. Возможно, Эфраим неверно понял королевский указ – или же заемщики воспользовались им, чтобы незаконно списать свои долги.
Финансирование евреями Второго крестового похода было щекотливой темой. Лидеры двух великих церковных центров Западной Европы, цистерцианского аббатства Клерво и бенедиктинского аббатства Клюни, призывали отчасти финансировать крестовый поход еврейскими деньгами. В 1146 году клюнийский аббат Петр Достопочтенный обратил свои нападки на доходы евреев от ростовщичества и потребовал конфисковать их и передать на нужды крестового похода
[332]. В то время аббатство было вынуждено занимать деньги у всех – как у евреев, так и у христиан; Клюни также с трудом собирало собственные доходы; когда Генрих Блуаский, епископ Винчестерский, посетил аббатство в 1149 году, он обнаружил, что с креста, который он ранее подарил Клюни, уже сняли всю позолоту
[333]. Возможно, нападки на финансовую деятельность евреев в начале крестового похода стали следствием высказываний некоторых клириков, и хотя официально эти мнения не признавались (брата Ральфа пришедший в ужас Бернард Клервоский быстро отослал от себя за разжигание толпы, а Петр Достопочтенный впал в немилость), шокирующими точки зрения обоих отнюдь не стали. Финансовая реальность последующих годов войны могла сделать подобные представления еще более приемлемыми. Не исключено, что у Симона имелись причины полагать, что совершенное им нападение на еврейского заимодавца стерпят или по меньшей мере признают обоснованным.
