Наступил черед последней песни, и почти все нацеленные на сцену прожекторы погасли, оставив Эстер в центре единственного белого круга. Пока она рассказывала историю Бо Джонсона, публика молчала. А когда она запела – сначала тихо, а потом все громче и громче, – зал взорвался. Когда песня закончилась и последняя нота была пропета, Эстер отошла от микрофона и поклонилась; огни прожекторов снова зажглись, и зрители взревели. И именно в этот момент, оторвав глаза от фортепиано и бросив быстрый взгляд в зал, я увидел его. Точнее, шляпу-котелок, торчавшую среди моря машущих рук. Но это был он!
Занавес опустился, и мы вышли в правые кулисы, в которых «Миракле» готовились сменить нас на сцене. Я не знал, куда мне идти, и не мог пройти в зал, но небольшая лестница вела к заднему выходу из театра и стоянке для сотрудников, на которой мы утром припарковали машину. Сославшись на необходимость заглянуть в уборную, я пронесся по длинному коридору, шарахаясь от встречных людей, и в несколько прыжков взлетел по лестничному пролету к выходу. Я очень испугался, что Бо Джонсон ускользнет или – хуже того – удивит нас своим появлением, когда я к этому не буду готов.
На улице было тихо. Народ толпился в театре, наслаждаясь продолжавшимся концертом. И пока я обходил здание, никто меня не остановил и не окликнул. Хотя мужчина с сигаретой у главного входа, похоже, меня узнал. Он еще раз посмотрел на меня с удивлением и опять отвернулся. А потом бросил сигарету и, отлипнув от стены, двинулся в противоположном направлении. Вудворд-авеню в ночи показалась мне красивее – подсвеченные здания выглядели эффектнее, рождественские гирлянды задорно переливались красными и зелеными огоньками. Театр «Фокс» тоже преобразился: светящаяся афиша отвлекала внимание от унылого фасада. Машин по улице сновало много, но пешеходов на тротуарах почти не было. Я дважды – уже не таясь и не скрываясь – обошел театр по периметру, надеясь, что Бо Джонсон ко мне подойдет. И все-таки почувствовал себя застигнутым врасплох, когда он вынырнул из ювелирной лавки, справа от театра: руки в карманах пальто, лицо в тени шляпы. Свою шляпу я оставил в театре. И пальто тоже. И внезапно ощутил холод. Я стоял на улице с непокрытой головой и руками, свисавшими по бокам, а сердце колотилось как бешеное.
– Ты просто вылитая копия отца, – произнес Бо Джонсон. Звук его голоса – мощный, глубокий, словно из пустой бочки, – совсем не изменился. И теперь, когда я в него вслушался, мне это стало очевидно. – Увидев тебя в субботу, я подумал, что это он. Мой старый приятель Ламент. А потом я понял, что вижу не Джека. Он ведь должен был выглядеть старым. Как я. И Джек умер, ведь это так?
– Да. Он ушел. – И эта правда зазвенела в моей груди под стать колоколу в обреченной часовой башне. А Бо Джонсон наклонил голову, как будто ощущал ее вибрации.
Он вовсе не выглядел старым. Возможно, мне так просто показалось в щадящем мерцании уличных фонарей. Волосы, не прикрытые котелком, пестрели проседью, но его лицо все еще оставалось без морщин. Он стал худее, чем мне помнилось, и даже ниже. Или это я стал намного выше, чем был при той нашей встрече.
– Ты – маленький Бенни Ломенто. Мальчик, любящий песни… А меня ты помнишь? – спросил Бо Джонсон.
– Помню, – ответил я.
– Я хочу увидеть свою дочь.
– Как вы узнали, что мы здесь?
– «Майнфилд», – указал на афишу Бо Джонсон.
– А вы случайно прогуливались мимо? И чисто случайно узнали название группы?
– Ха! Ты даже говоришь, как твой отец. Умник…
– Откуда вы знаете, что отец умер?
– Глория сказала. Я ей позвонил. Она сказала мне, что вы все здесь. В Детройте. Выступаете.
– Вы ей позвонили, – повторил я. – Вот так просто. Взяли и позвонили. Вдруг… Спустя двадцать с лишним лет.
– Я работаю по ночам. Перевожу разные грузы. Я услышал по радио, как вы пели. В шоу Барри Грея. Вы оба… пели «Бомбу Джонсона».
– Я уже сказал ей, что мы совершили ошибку.
– Да. Пожалуй, вам не стоило этого делать. Это было неразумно, – прошептал Бо Джонсон. – Но так здорово, черт возьми!
– Почему неразумно? – Свои основания так думать я знал. Мне хотелось узнать его.
– Потому что теперь… старая беда может отозваться новой.
– Где вы были? – спросил я, тщетно пытаясь смягчить свой обвинительный тон.
– В Канаде. Перешел по мосту. – Бо Джонсон махнул рукой в направлении моста Амбассадор, соединяющего Детройт с Виндзором в провинции Онтарио. – Я наблюдал за театром. Думал: может, вы появитесь раньше, приедете на репетицию или еще за чем. Я снял комнату прямо напротив театра. – Он кивнул на другую сторону Вудворд-авеню. – Я курил, когда увидел Джека, то есть тебя, – проходившего мимо.
– Вы могли тогда же и поговорить со мной. У старой ратуши. Почему вы этого не сделали?
– Хотел дать тебе возможность… подготовиться… и, может, даже подготовить ее.
Я промолчал, обдумывая его ответ.
– Ты ей не сказал? – спросил Бо Джонсон, подразумевая Эстер. И я понял, что он говорил о своей записке на листовке.
– Нет, не сказал.
– Почему?
– Не хотел ее обнадеживать прежде времени. Мне нужно было вас увидеть самому. Увидеть воочию. Живого.
– Ты пытаешься уберечь ее от меня?
– Да.
– Что ж… Это хорошо. Твой отец поступал так же. – Бо Джонсон вздохнул, его плечи сникли, и несколько секунд мы просто стояли, не зная, что сказать еще.
Бо Джонсон предложил мне сигарету. Мы стояли и курили в полном молчании.
– По крайней мере, я увидел ее поющей. У меня аж дух захватило, – прервал его первым Бо Джонсон.
– У меня тоже от нее дух захватывает, – признался я, к удивлению нас обоих.
– Ее мать была такой же. Господи, какая женщина! – потряс головой Бо Джонсон. – Я не смог устоять. И у тебя тот же взгляд, Ламент. Но люди станут вам чинить препятствия. Как чинили нам. Мы не справились.
– Какое дело до нас людям? – спросил я. – Это единственное, чего я не могу понять. Какое людям до всего дело? Какое им было дело до вас и Мод Александер? Почему их так волновали ваши отношения? И почему их волнуют наши отношения с Эстер?
– Все люди боятся. Одиночества. И потому сбиваются в группы. Так было всегда. Люди жили племенами от сотворения мира. Ничего не изменилось.
Мы все объединяемся в команды. В коллективы. В группировки. В банды. Даже твой отец принял сторону. Признал, что не смог бы в одиночку. И стал мафиози. Это выживание, – пожал плечами Бо Джонсон.
– Это семья.
– Ты тоже состоишь в мафии, парень?
– Пока еще нет, – прошептал я. Чикаго должен был все изменить.
– Пока нет? – В тоне Бо Джонсона послышалось недоверие; я его не убедил.
И повторил:
