– Большим мужчинам тяжело сидеть на полу и трудно заниматься любовью в ванной, – проворчал я на уровне ее губ, и Эстер рассмеялась, позволив мне проскользнуть языком в жар ее рта.
Я быстро позабыл обо всем, чего не мог и не должен был делать, и погрузился в волну удовольствия. Эстер уже успела переодеться в желтое платье, в котором пела на прослушивании в «Атлантике», и выглядела очень теплой и вкусной. Мне захотелось впиться зубами в эту солнечную мякоть, сорвать с нее желтую кожуру и насладиться тем, что скрывалось внутри. Вскоре легкий поцелуй в этом тихом закутке превратился в нечто большее. Терпение сменилось торопливостью, выдержка – безумием. Губы и руки, прикосновения и объятия… Я попытался придержать коней – быть ласковым, романтичным. Но жажда момента – неутоленное желание всех этих дней – заставила меня потянуть за молнию и расстегнуть ее платье.
– Я хотел бы, чтобы это произошло иначе, – прошептал я, но остановиться уже не мог.
– Другого случая нам может не представиться, – почти беззвучно проговорила Эстер.
– Не говори так, – возразил я, но наши сердца уже бешено стучали, а руки сделались настойчивее.
В следующую минуту моя рубашка валялась на полу, а ее одежда волнами спадала к ее ногам. Еще через миг Эстер погрузила нас во тьму, скользнув грудью по моим губам и дотянувшись к шнуру, свисавшему с единственной лампочки над нашими головами. Отчаянно желая видеть ее всю, я снова включил свет. Эстер была худощавой и маленькой, но мягкой и округлой. И моя жажда очистить и вкусить этот дивный плод сменилась желанием его разглядывать и наслаждаться. Одежды на Эстер не осталось, но ее ступни все еще прятались в туфли.
– Сними их, – прошептал я.
– Нет, – заартачилась она, прикусив мою губу.
Еще секунда – и я оторвал Эстер от пола; она мгновенно оседлала меня, упершись коленями в бортик ванны, а руками – в зеркало за моей головой. Каблуки ее туфель впились мне в ноги, и я стянул их и бросил на пол.
– Ты уже обрела всю власть и могущество, Бейби Рут. Они тебе не нужны.
Она привстала, а затем опустилась обратно – маленькая, гладкая и такая сладкая, что мои глаза закрылись, едва ее тело обволокло меня. Ее ритм стал ожесточенно-бурным, и я опустил руки с ее бедер к ступням, пытаясь его замедлить.
– Легче, – взмолился я.
– Какой ты неженка! – посетовала Эстер.
– Я всегда стараюсь быть нежным, – сказал я, обвивая ее руками и продолжая удерживать, но битву со своим телом я проиграл. И бой с ней я тоже проигрывал.
– Я не хотел так делать, – проговорил я, наполовину извиняясь, наполовину сердясь на Эстер.
– Если быть слишком нежным, это не будет казаться реальным, – возразила она, обхватив руками мое лицо.
Глаза Эстер потемнели, губы покрылись кровоподтеками, и я совсем не понимал ее.
– Ты чертовски красивая, Бейби Рут. Я просто не хочу, чтобы это кончалось.
– Не говори мне о моей красоте. Я совсем не этого хочу. Не сейчас, – непреклонно потрясла она головой.
– Почему? – спросил я недоверчиво.
Слова Эстер поразили меня: она так старалась быть красивой все это время.
– Потому что… потому что в реальности не так. А я хочу, как в реальности. Без болезней не оценишь здоровье. Не узнав зла, не оценишь добро. В реальной жизни и хорошее, и плохое рядом. Мне хочется, как в реальности… По-настоящему…
– Нет без уродства красоты, и красота живет в уродстве, – медленно проговорил я.
– Да! – едва ли не с облегчением выдохнула Эстер. – Бо Джонсон и Мод Александер этого так и не поняли. Я все думаю – как они оделись, как они позировали для той фотографии. Как будто это была игра… или представление. Я не утверждаю, что они играли… но, по-моему, люди их воспринимали именно так. И возможно, они именно так воспринимали друг друга. А мне хочется, чтобы мы – Бенни и Эстер – были настоящими. И чтобы у нас все было по-настоящему. Чтобы мы не играли на публику. И чтобы нас воспринимали как настоящих, реальных людей, а не просто дуэт, красующийся на сцене.
– Рождественские носки и холодные ступни – это по-настоящему? – Похоже, я наконец понял, почему Эстер так трогали и волновали всякие мелочи.
– И дарить мне рождественские носки, и держать меня за руку, чтобы никто не обратил внимания на мои страшные ботинки, и завязывать мне шнурки, и позволять мне прикасаться к твоим гангстерским волосам… это все настоящее! – сморгнула слезы Эстер.
Она сидела обнаженная у меня на коленях, наши тела слились в одно, и мы разговаривали о… носках! Но я прекрасно понял ее.
– Моя левая грудь чуть больше правой, – призналась она, побуждая меня убедиться в этом самому. – А на внутренней стороне бедра – родинка в виде золотой рыбки.
– Я рассмотрю ее через минуту, – поддразнил я Эстер.
– Мои нижние зубы слегка кривоваты, а это ухо оттопыривается сильнее другого. – Эстер прижала кудри к голове, чтобы я это увидел.
Но я все еще не сводил глаз с ее груди.
– А еще у тебя странное пристрастие к высоким каблукам.
Эстер усмехнулась, высунув язычок между своими идеальными губками, прижалась лбом к моему и чуть ли не с мольбой в голосе, погладив большими пальцами мой щетинистый подбородок, проговорила:
– Чтобы мы и в горе, и в радости, в богатстве и бедности… а не как они… Вот чего я хочу. Ты можешь мне дать это, Бенни?
– Я сделаю все, что в моих силах, – пообещал я, содрогнувшись от весомости этих слов.
И когда Эстер снова начала двигаться – неистовая, дикая, – я позабыл о нежности. А когда она потянулась к шнурку, чтобы выключить свет, я не стал ее останавливать, внезапно ощутив – под стать Эстер – потребность в полной темноте.
Ток-шоу Барри Грея
Радио WMCA
Гость: Бенни Ламент
30 декабря 1969 года
– Я слышал, как в одном из интервью вы сказали: «Временами мир ополчается против вас. Если бы мы понимали, насколько плох, порочен и несправедлив на самом деле мир и насколько он темен, мы бы не нашли в себе мужества жить дальше», – цитирует Барри Грей.
– Это сказал мне однажды отец. Я рано осознал, что лучше не знать всего.
– Пережитки того мира, в котором вы выросли?
– И того мира, в котором вырос он. Там все были замараны. Никто себе не принадлежал, каждый от кого-то зависел. И все были гнилые. Безнравственные. Отец говорил: лучше умереть молодым, когда в тебе еще мало гнили и сохраняется шанс на спасение.
– Вы тоже так считаете? Чтобы выжить в этом мире, нужно быть безнравственным?
– Безнравственным или везучим.
– А вы были везучим?
– Это просто еще один способ спросить, был ли я безнравственным, – смеется Бенни. – Я всю жизнь пытался быть другим – только для того, чтобы в конце концов осознать: я вовсе не другой. Я такой же, как мой отец. Я был слишком строг к отцу. Я ненавидел свою семью. Я ненавидел себя за то, что внешне походил на отца. Я ненавидел даже свое имя.
